МОЙ ПЕРВЫЙ БОЙ В РЯДАХ 3-й МОСКОВСКОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ДИВИЗИИ.

Л. Н. Пушкарев

Глава из книги

В битве под Москвой наряду с кадровыми войсками большую роль сыграли дивизии народного ополчения. Их формирование проходило в обстановке высокого патриотического подъема. Под руководством городской партийной и комсомольской организаций рабочие и студенты, инженеры и учителя, медики и артисты добровольно, выполняя свой гражданский долг, поднялись на защиту родной столицы. Ополченческие дивизии заняли оборонительные позиции, чтобы прикрыть ближние подступы к Москве и в случае необходимости быть готовым к боям в городе. В 3-й Московской Коммунистической стрелковой дивизии (командир - полковник Н. П. Анисимов, комиссар - полковой комиссар А. П. Лазарев, а до него - батальонный комиссар К. А. Бирюков) было почти 10 тыс. добровольцев

Помню, как в июне шли экзамены на третьем курсе филологического факультета МГПИ им. К. Либкнехта. В воскресенье 22 июня 1941 г. мы, студенты, уже в 9 часов утра сидели в общем зале библиотеки им. В. И. Ленина, в старом здании. У меня, как и у всех постоянных посетителей, было излюбленное место возле одной из старинных фарфоровых ваз, украшавших зал. Было тихо, слышался лишь равномерный шум перевертываемых страниц да поскрипывание стульев... Но после 12 часов дня зал неожиданно начал пустеть и мы услыхали страшное слово: “Война!..”

Растерянные, не знающие, что делать, куда идти, мы вышли на Моховую. Улица была пустынна. Яркое солнце не радовало, в груди затаился холодок тревоги. На все наши звонки райком ВЛКСМ и райвоенкомат, узнав, что звонят студенты, отвечали одно: “Ждите!” Мы пошли в наше общежитие - оно размещалось тогда на Госпитальной улице, напротив здания госпиталя, построенного еще при Петре Первом, где и по сей день видна надпись по фронтону: “Военная гошпиталь”.

На следующий день мы с утра были в институте и здесь узнали, что надо прежде всего сдать оставшиеся два экзамена. А когда их сдали, из студентов были сформированы отряды, направленные на строительство противотанковых сооружений в Смоленскую область.

3 июля 1941 г. наш эшелон стоял на станции Сухиничи. Здесь мы выслушали речь И. В. Сталина и поняли, что для страны военная дорога лишь начинается.

Мы рвались в бой. Многие - и я в том числе - подавали заявления с просьбой направить на фронт. Я особенно надеялся на свои права шофера-любителя. Но нас послали на строительство противотанкового рва. Не буду писать о том, как мы, бывшие студенты, вместе с другими гражданами, имея в руках лишь лопаты, ломы и носилки, отрыли длинный противотанковый ров шириной 7 м и глубиной 3,5 м. Нас бомбили, обстреливали с самолетов. Были и жертвы. Из-под Смоленска землекопов и строителей для выполнения оборонных работ направили на Украину.

В сентябре 1941 г. студентов старших курсов отозвали в Москву для завершения учебы в институте. Нам читали ускоренные обзорные лекции. Учеба в голову не шла. Все мысли были там, на фронте, и голос Левитана, сообщавший, что сдан очередной город, напоминал о том, где наше истинное место.

В тревожные дни октября 1941 г., когда враг стоял у ворот Москвы, было принято решение эвакуировать институт вместе с преподавателями и студентами в г. Ойрот-Тура (ныне - Горно-Алтайск). Нам говорили, что необходимо закончить курс, сдать экзамены и получить диплом, что на наше образование страна затратила много средств. Все это было правильно. Но коммунисты и комсомольцы института добились, чтобы часть студентов была зачислена в добровольческие коммунистические батальоны.

Из студентов филологического факультета нашего вуза3 был создан взвод (42 человека, из них 5 девушек). 16 октября 1941 г. в здании школы на Б. Почтовой улице начал формироваться 3-й Коммунистический батальон Бауманского района столицы. Позднее мы вошли в состав 1-го стрелкового полка 3-й Московской Коммунистической дивизии и были передислоцированы в район Никольской больницы на Ленинградском шоссе. В пешем строю прошли мы через всю Москву - от Разгуляя до конца Ленинградского шоссе, до моста через канал Москва-Волга. Здесь тогда проходила граница столицы. Дальше шли поля подмосковного колхоза, вдалеке виднелся мост шоссейной дороги через канал и железнодорожный мост Октябрьской железной дороги, которые мы должны были охранять. Железнодорожный мост стоит и поныне, а шоссейный давно уже разобран, на его месте построен новый мост, являющийся как бы продолжением обновленного Ленинградского шоссе.

Там, где сейчас стоит популярный в столице универсам “Ленинградский”, где выстроились многоэтажные дома, в 1941 г. стояли крестьянские избы, виднелись поля да огороды. Это и была наша боевая позиция. Впереди находились части действующей армии в районе Левобережной и Химок. Позади была Москва. Окопы опоясали берега канала Москва-Волга. Я был зачислен сначала во взвод связи, а затем был назначен связным при командире батальона Паппеле. Это был латыш, умный, требовательный командир, суровый и строгий. И хотя он был вдвое старше меня, первое время я очень уставал, сопровождая его в обходах наших позиций, но потом втянулся.

В первый месяц службы в батальоне связи, когда мои обязанности заключались в дежурстве у телефона, у меня оставалось много свободного времени, которое я использовал для подготовки к экзаменам. Получив увольнение, я сдал досрочно экзамены за 4-й курс института и получил диплом об окончании вуза без сдачи госэкзаменов. Мне было присвоено звание учителя средней школы.

Не буду писать о жизни фронтовой Москвы - об этом написано много. Хотелось бы только заметить, что наша часть была последним заслоном перед теми частями противника, которые ближе всего прорвались к Москве как раз на нашем направлении, по Ленинградскому шоссе. На месте этого рубежа сейчас стоит памятный знак в виде бетонных ежей, напоминающих те, что стояли здесь на танкоопасных направлениях. Штаб дивизии располагался в доме у завода им. Войкова, там, где сейчас находится станция метро “Войковская”. Весь этот район был объявлен прифронтовым: проверялись пропуска, ходили патрули - прямо у моста через железную дорогу. Сейчас этот мост украшают фигуры воинов-добровольцев, вставших на защиту столицы.

Первые месяцы прошли в боевой учебе, но учебные стрельбы вскоре сменились боевыми. В середине ноября мы вели разведку боем около Солнечногорска. Был в нашем батальоне и взвод с собаками, натренированными на уничтожение танков. К спине собаки прикрепляли противотанковую мину со штыревым взрывателем. При приближении танка собаку выпускали, и она бросалась к нему, пробегала между гусеницами, штырь соприкасался с дном танка, и мина срабатывала. Но основным противотанковым оружием у нас были бутылки с горючей смесью. Московские пионеры организовали сбор старых бутылок и сдавали их на особые пункты. Затем их заполняли горючей смесью, тщательно закупоривали и отсылали в воинские части. Каких только бутылок тут не было! К нам часто приезжали шефы-работницы московских предприятий. Все они работали в эти дни на оборону. На митингах они призывали воинов отстоять Москву, не отступать ни шагу, стоять насмерть.

В декабре началось контрнаступление советских войск под Москвой. Наша дивизия в конце января 1942 г. влилась в состав кадровых войск и получила наименование 130-й стрелковой дивизии. Вначале мы непосредственного столкновения с противником не имели, но нам пришлось пережить многочисленные бомбежки. Про первый же свой бой я хочу рассказать подробнее.

Наша дивизия 16 февраля 1942 г. была доставлена к линии фронта под г. Осташков. Выгрузившись из вагонов эшелона на станциях Черный Дор и Горовастица, мы пешим ходом через три дня вышли на исходные позиции. Проходили через сожженные села и деревни, разрушенные города, шли мимо разбитых вражеских орудий, исковерканных танков, мимо трупов захватчиков в мышино-серых шинелях. Стояли жестокие морозы зимы 1941/42 г. Какой глубокий снег был в ту зиму! Жители окрестных деревень помогали расчищать главные дороги, по которым двигалась боевая техника, а люди обычно шагали рядом по узкой тропинке, протоптанной в глубоком снегу. Самолеты противника контролировали основные дороги, поэтому часто приходилось искать обходные тропинки через леса.

Наконец, наш батальон сосредоточился в небольшом лесу в районе деревень Павлово и Сидорово. Командир полка А. X. Кузнецов объявил, что ночью предстоит атака. За день до этого перед бойцами выступал комиссар полка В. В. Репин. Прошли собрания по подразделениям. Все были собраны, серьезны, ведь впереди - первый бой. Старшина раздал нам патроны. Я был вооружен самозарядной винтовкой Токарева (СВТ). Под вечер развели костры, погрелись, получили от медсестры индивидуальные пакеты. Томительным было ожидание условленного сигнала к выступлению - двух зеленых ракет. Он задерживался: командование полка выслало дополнительную разведку. Наконец, разведчики вернулись и сообщили, что скрытые подходы к передовой разведаны. Сигнал - и батальон пошел узкой лесной тропинкой; в темноте солдаты натыкались на сучья, проваливались по пояс в сухой, морозный, сыпучий снег.

Было еще далеко до рассвета 21 февраля, когда мы вышли из леса. Перед нами большое поле. На повороте дороги лежит труп красноармейца в обгоревшей телогрейке. Левая нога у него подвернута, а руки вытянуты вперед, вдоль тропки. Было такое впечатление, будто он показывал нам дорогу вперед, на Запад.

Ночной бой начался внезапно. Как описать взрывы и выстрелы, мертвенный блеск осветительных ракет, траектории трассирующих пуль, громкие голоса командиров, стоны раненых, рев боевых машин, завывание мин? Ночной бой, когда необстрелянный воин точно не знает, где свои, а где чужие, когда чужая речь вдруг зазвучит совсем рядом, а своя послышится вдалеке, и ты не знаешь, где он, передовой рубеж, который должен быть взят, и кто ползет в темноте к тебе по снегу - друг или враг... Ночной бой, когда надо особенно отчетливо знать свою задачу, когда командиру трудно направлять и контролировать действия отдельных бойцов, когда все зависит от выдержки, мастерства и отваги. Наш первый бой был ночным.

В первые мгновения у меня была растерянность, острое ощущение непривычной обстановки. Вели себя по-разному. Кто-то упорно полз по-пластунски вперед, не обращая внимания на разрывы снарядов и посвист пуль. Другой выбирал мгновенья затишья и перебежками преодолевал то же расстояние. Третий зарывался в снег чуть ли не с головой. В этом бою я вначале сопровождал комбата и делал все то, что и он: падал вместе с ним, полз за ним вслед. Мне некогда было задуматься над своим поведением, над тем, что и как должен был я делать.

Стало светать. Впереди показалась деревня Великуши, большое поле перед ней, покрытое воронками, а рядом с полем лес, из которого ползком, перебежками, а то и в полный рост шли наши бойцы. Из деревни в лес через поле шла широкая дорога, примерно посредине поляны ее пересекала другая, шедшая вдоль фронта, более узкая. У перекрестка зияла большая воронка от снаряда.

- У тебя СВТ, Пушкарев,- сказал мне комбат. - Ползи в эту воронку и стреляй в каждого, кто будет идти из деревни. Я буду сзади тебя, на дороге. Смотри!- и он показал мне на темные фигурки, сгрудившиеся на околице. Это были фашисты.

Я благополучно добрался до воронки. Она была глубокой, почти во весь мой небольшой рост, поэтому мне и не пришлось окапываться. Разбросал лишь глыбы снега по краям воронки, мешавшие обзору, взвел курок и стал ждать. Мороз стоял под 30 градусов, было тихо. Первое время я не чувствовал холода, но потом неподвижное стояние в воронке дало себя знать: замерзли пальцы ног и рук, пощипывало нос и щеки, заиндевели ресницы, даже видеть стал плохо.

Бой то разгорался, то стихал. Слышались отдельные выстрелы. Сигнальные цветные ракеты вспыхивали то у противника в деревне, то у нас в лесу, но у меня как-то выскочило из головы все, что нам говорили об условных обозначениях ракет, да и не старался я припомнить это. Чтобы хотя бы немного согреться, нужно было подвигаться. Я положил винтовку на бруствер и стал приседать, разводя руки и скрещивая их перед собой. Среди бойцов этот способ назывался “загребать тепло”. Сделав десятка полтора таких приседаний, я почувствовал, что начинаю приходить в себя, и осторожно выглянул поверх бруствера, где лежала моя винтовка. Прямо по дороге, ведущей из деревни в лес, ползли один за другим вражеские солдаты. Они были от меня метрах в 50. На них были плащ-палатки, выкрашенные в серовато-белый цвет, но темные каски отчетливо выделялись на белом снегу.

Я тщательно прицелился и выстрелил. Ползший первым фашист конвульсивно дернулся и замер. Застыла и вся цепочка. Я выстрелил снова. Второй гитлеровец остался лежать на дороге, остальные отползли назад и спрятались за поворотом.

И вдруг мне стало жарко. Только что я замерзал, а тут кровь запульсировала во всем теле, я даже расстегнул ворот, захватил горсть снега и жадно съел его. Потом одна за другой промелькнули две, нет, три немецкие гранаты на длинных ручках и разорвались: две в воздухе, одна на дороге. Осколки прожужжали где-то сверху, и лишь деревянная ручка одной из гранат воткнулась в снежный бруствер у моей воронки. “Ну, началось!” - подумал я. Издали застучал дробно вражеский пулемет, пули пронизывали глыбы снега и пролетали над головой. Осторожно выглянув, я тщательно установил винтовку. Фашисты вновь поползли по дороге, я стал стрелять, как только они достигли прежнего рубежа.

- Это ты здесь? - вдруг услышал я голос за спиной. Это был боец из взвода разведки. Его прислал комбат с патронами для меня и приказом во что бы то ни стало удерживать позицию.- Скоро наши пойдут в атаку, так что держись! - поддержал он меня и пополз обратно. Видимо, его заметил противник, открыл огонь - и разведчик не дополз до леса, остался лежать на снегу.

Фашисты решили, что я уполз из воронки. Дав несколько автоматных очередей, они вновь поползли вперед, толкая перед собой пушку и прячась за ее щитком. В морозном воздухе хорошо было слышно повизгивание колес на оси. Как только пушка приблизилась к пристрелянному мною рубежу, я опять стал стрелять. Вскрик, стон. Пушка остановилась. Но гитлеровцы не отступили. Они перевели ствол пушки в горизонтальное положение. Догадываясь, что мне угрожает, я опустился на дно воронки. Над моей головой пронеслось три снаряда, я был засыпан снегом, оглушен, но не пострадал. Лишь сердце бешено колотилось в груди и нестерпимо хотелось пить. Выглянул из своего убежища. Пушка медленно двигалась прямо ко мне. Я снова начал стрелять.

- Пушкарев, ты жив? - послышался сзади голос комбата.- Жив. Патроны кончаются! - крикнул я в ответ.- Держись, пришлем! Но тут заговорили немецкие пулеметы и минометы, все поле перед лесом покрылось черным дымом. Мины рвались в шахматном порядке, все время приближаясь ко мне. Я вновь спустился на дно воронки и зачем-то прикрыл лицо руками. Одна из мин разорвалась совсем близко, но я уцелел. Наступила передышка. Снова выглянул из воронки и, заметив движение около пушки, вновь открыл огонь. В это время раздался взрыв нашего снаряда, и вражеская пушка, подпрыгнув, врезалась в снежный сугроб. А минометный обстрел все продолжался, и одна из мин разорвалась совсем близко от меня. Осколок поранил мне левое плечо, прошил насквозь мягкие ткани, но не затронул кость. Другой же попал мне в голову, но меня спасла каска. Осколок, пробив каску и шапку, по касательной рассек мне кожу на голове, ударил в височную кость, но, потеряв убойную силу, не пробил череп, а лишь сильно контузил. На какое-то время я потерял сознание.

Очнулся от громкого крика “Ура!”. Мимо меня бежали красноармейцы с винтовками наперевес. Санитарка Ира Гезбург, отличница филфака нашего института, спрыгнула ко мне в воронку. “Левка, ты жив, Левка?” - повторяла она, вытаскивая перевязочный пакет. Забинтовала мне плечо и голову, надела на меня свою шапку (моя была разодрана осколком) и повела осторожно в тыл, поддерживая правой рукой, а в левой неся мою винтовку. Вскоре нас встретили санитары. Она передала им меня, погладила на прощанье по щеке, крикнула: “Живи долго!”- и побежала за бойцами. Через час она была убита.

Меня отвели в лес на перевязочный пункт. Увидев, что я ранен в голову, заикаюсь и непроизвольно подергиваюсь, врач не стал менять повязку, а приказал отправить в тыл с первой же партией. Начали поступать другие раненые. От них я узнал, что из своего СВТ я уничтожил несколько гитлеровцев, что против нас действовала свежая немецкая дивизия, прибывшая из-под Кёльна. Результатом этого боя было то, что наш полк освободил деревни Павлово и Великуши.

Больше ничего я не успел узнать. Коротким был мой первый бой. Прибыла санитарная машина, раненых - и меня в том числе - погрузили и отправили прямо в г. Осташков, который я видел только из машины. Единственное, что запомнилось, он был сильно разрушен. В Осташкове нас быстро осмотрели, проверили, кто нуждается в перевязке. Кровотечение у меня остановилось, но в голове был шум, речь оставалась несвязной и замедленной, тряслись руки, подергивалась голова. Нас погрузили в железнодорожный эшелон. Это были обычные теплушки с железной печкой посредине и с трехъярусными нарами. Я попал во второй ярус. Надо мной лежал матрос, раненный в ногу, рядом - пехотинцы, один с раной в животе, а другой - в груди. На крышах вагонов были выписаны кресты, такие же кресты были и на дверях вагонов с обеих сторон. Вскоре поезд тронулся, и под мерный стук колес я заснул.

Проснулся от грохота, визга тормозов и внезапной остановки поезда. Нас бомбили. Красные кресты не остановили фашистских летчиков. Первой бомбой был разбит паровоз. Затем летчик прошелся вдоль всего состава, обстреливая вагоны из крупнокалиберного пулемета. Одна из пуль, пробив крышу нашего вагона, попала в живот лежавшего наверху матроса и прошила его насквозь, пробила нары и застряла у меня между ног в доске нар. Я был дополнительно ранен в левую ногу, кость, правда, не была повреждена, но, помимо ранения, я получил еще и ожог.

Пока стащили с рельсов разбитый паровоз, восстановили путь, подогнали новый паровоз, прошло довольно много времени. Поздно ночью поезд пришел в Москву на Ленинградский вокзал. Раненых перенесли в специальные трамваи на Комсомольской площади. Полчаса спустя вагон тронулся, а еще немного погодя нас доставили в больницу. Моя койка оказалась у окна, я лег на белоснежную подушку, закрыл глаза и крепко заснул.

Когда проснулся, было темно, горел ночник в углу у столика дежурной сестры. Усталая, она спала или дремала, положив голову на скрещенные на столе руки. Я поднял голову - еще пять коек было в палате, на всех лежали раненные в голову. Вскоре вновь заснул - на этот раз до утра. Проснувшись, выглянул в окно - и что же там увидел? Передо мной находилось родное общежитие, я попал в ту самую “Военную гошпиталь”, которую так часто видел из окна моей комнаты!

Утром пришел врач, мне сняли повязки. Оказалось, что раны в плечо и ногу были легкими, неглубокими, Их обработали и заклеили особым клеем - коллодием. С головой было хуже. В рану попала вата из шапки, началось нагноение. Обрили меня наголо, вскрыли рану, обильно смазали ее какой-то остро пахнущей мазью и вновь забинтовали. Так как я был из того поезда, что подвергся нападению фашистского летчика, то специальный офицер записал мой рассказ об этом нападении, дал его мне на подпись и сказал, что наши показания будут отправлены в Международный Красный Крест и Красный Полумесяц в знак протеста против нарушения международной конвенции.

Рана в голову беспокоила меня мало, но начались ночные кошмары. Просыпался от ужаса весь в поту. Милая черноглазая сестра украинка Маруся Пятихат успокаивает меня, поит чем-то, я засыпаю - и вновь кошмарные сны. Со временем все прошло. Окончательно поправившегося, меня перевели в другой госпиталь.

Через месяц я оказался в 206-м запасном полку, а оттуда попал в новую часть - шофером в 5-й отдельный батальон химзащиты. В нем и прослужил почти до конца войны, участвовал в освобождении Белоруссии в 1944 г., прошел Польшу и Германию, был еще два раза ранен и контужен, но все ранения были легкие, свою часть я не покидал до лета 1945 г. Войну закончил под Штеттином в должности комсорга отдельной части. После войны наша часть была расформирована, а я сам в октябре 1945 г. демобилизовался. Во многих боях мне пришлось участвовать, но память о первом из них никогда не угаснет.