МОЯ ЖИЗНЬ

Ю. Д. Колошин

Отрывки из книги

В институте разговаривали только о войне, советовались куда лучше пойти добровольцем. Я с 4 по 15 октября каждую ночь проводил на крыше своего дома на Верхней Красносельской улице. Налеты происходили каждую ночь, но у Гитлера, наверное, для Верхней Красносельской зажигалок не хватило. Мы скинули с крыши лишь один осколок нашего зенитного снаряда. А в это время немцы начали проведение операции «Тайфун» с целью окружения и взятия Москвы. Но городу поползли всякие слухи: где-то на окраине Москвы видели немецкие ганки, в другом месте на улицы выехали немецкие автоматчики на мотоциклах и т.п. Слухи были и еще страшнее: что бомбежками уничтожены склады с продовольствием и вскоре наступит голод, Москву некому защищать и ее сдадут без боя. Мы собрались уже идти в военкоматы, как по институту разнесся слух о создании добровольческих батальонов. 15 октября в здании МГРИ на Моховой была проведена запись добровольцев в Краснопресненский рабочий батальон, который в последствии вошел в состав 3 Московской коммунистической стрелковой дивизии.

16 октября мы уже с вещами в составе 148 студентов и преподавателей вышли из здания института и с песнями двинулись па пункт нашего сбора в школу 89 в Тестовском поселке на Красной Пресне пока мы добрались из института насмотрелись много негативного на улицах города.

В этот день в Москве была настоящая паника. Когда я подошел к метро Красносельская двери входа были забиты досками, до института я добирался пешком. Но улицам ездили нагруженные каким-то домашним скарбом грузовики и подводы, бегали .поди с продуктами в руках, я видел разграбленные магазины. Правда, все это было только 16. 17-го все в Москве было спокойно.

Я в этот день потерял своего товарища. Мы с момента поступления в институт подружились с Юрой М., который учился на нашем факультете в параллельной группе. Мы всюду вместе ходили, летом он жил у нас на даче, казалось, что нас водой не разлить. Но это только казалось. 15 октября 1941 года мы расстались с ним навсегда. Я стоял в вестибюле института и с кем-то разговаривал. В это время сверху но лестнице спустился Юра, подошел ко мне и сказал: «Мне нужно выйти на несколько минут, ты иди, записывайся в батальон, а я вернусь, и вместе пойдем воевать". На следующий день я узнал, что он перевелся в Бауманский институт на факультет, который давал бронь. Зачем он мне это сказал до сих пор не ясно. Если бы он не сказал, а просто ушел, мы бы после войны встретились хорошими товарищами, ведь не все же мужчины были на фронте.

Когда все вышли из института, чтобы идти на сборный пункт, мы, четверо студентов, еще задержавшихся в здании института, услышали какую-то возню в одной из аудиторий. Заглянув туда мы увидели нескольких ребят только что поступивших в институт, которые разбирали наши микроскопы. Мы спросили, кто приказал разбирать микроскопы, они ответили директор МГРИ Ларченко. Ребят мы пропыли, а кого-то из сотрудников попросили собрать микроскопы и закрыть эту комнату, в которой они находились. От этого случая мы пришли просто в ярость и, если бы Ларченко не успел убежать, мы бы его убили. У меня к Ларченко были свои претензии, о которых я рассказывал ранее.

В школе, куда мы прибыли, нас распределили по отделениям, назначив из студентов старших курсов командиров. Я попал в отделение Володи Бокатова, студента 5 курса разведочного факультета. Он был сталинским стипендиатом, хорошо воспитанным, умным и добрым парнем, много читал, писал стихи и прекрасно руководил отделением. Мы с Володей очень подружились и мама, которая появлялась первая, куда бы нас не переводили, рассказала мне, почему Володя так привязался ко мне. Однажды мама приехала проведать меня, а я оказался в командировке по патрулированию и должен был вернуться только часа через 3. Мама ждать меня не могла. Она передала Володе то, что привезла для меня, а он проводил ее до остановки, откуда она должна была ехать домой. По дороге Володя рассказал ей, что я очень интересный и хорошо воспитанный парень, меня и в институте и здесь в .Армии все очень любят, а он еще сильнее, чем другие, что я очень исполнительный и расторопный боец! Вот такие отношения у меня были с непосредственным начальством. К сожалению, он погиб в первом же бою, но об этом позже.

На следующий день нашего пребывания в школе нам выдали форму. Это был веселый день. Форму привезли навалом без подбора размеров. И мы начали выбирать себе подходящее обмундирование. Зрелище было потрясающее. Мелкие ребята, одеваясь в форму, обнаруживали, что гимнастерки свисали ниже колеи, рукава нужно было отрезать чуть ли не на половину, а брюки застегивались подмышками.

Но самое большое веселье царило в том классе, где обмундирование примерял Валя Морохов, студент нашего курса. Он был не очень высок, но очень плотно и крепко скроен. Такой ширины плеч я никогда не видел. Он не попал в нашу роту только потому, что ему не смогли подобрать обувь. Самые большие номера выпускающейся обуви были ему малы. Его одевание происходило с помощью его друзей, которые подыскивали все самое большое и пытались одеть на Валю. Штаны ему нашли, плохо было с гимнастерками и шинелями. Он сводил плечи, выставив вперед руки, ему натягивали гимнастерку, застегивали ее, он разводил плечи, и гимнастерка лопалась от воротничка до пояса. Также получилось и с шинелью. Пострадали 2 гимнастерки и одна шинель. Когда хотели примерить еще одну шинель, прибежал комендант и не дал больше калечить форму, так как ее было привезено ровно по количеству добровольцев.

Кроме Вали Морохова все к вечеру были одеты с помощью наших девушек. Их было довольно много среди добровольцев, и они весь день работали портняжками, подгоняя под себя и под нас форму.

На следующий день нам выдали оружие. Из каких музейных фондов его брали, мы не знали, но выглядело оно весьма привлекательно. Когда мы куда-нибудь шли с оружием, за нами бежала толпа. И чего только мы не наслушались на счет нашего вооружения. Наша рота получила польские карабины, они выглядели как игрушечные, хотя и были со штыками. Но самое главное, что их не знали и кадровые военные. Мы их легко и быстро разобрали, а собрали только к вечеру, когда наш студент Сергей Синайский случайно на что-то нажал, на что было нужно нажать, чтобы их собрать. Кроме карабинов нам выдали польские гранаты типа лимонок, которые были по убойной силе чуть-чуть опаснее елочных хлопушек. Я всех винтовок не видел. Опишу французские, полученные соседней ротой. Они были сделаны исключительно для наполеоновских гренадеров. Когда наши ребята надели зги винтовки на плечо, то приклад упирался в землю и надо было их наклонять, чтобы можно было идти, а штык уходил далеко-далеко в небо. Длиной со штыком они были явно около трех метров.

Эти винтовки вызывали самое большое восхищение и самые разнообразные остроты, когда мы с оружием выходили на улицы Москвы. Но вскоре с помощью наших снабженцев мы получили наши русские винтовки, а музейные экспонаты у нас забрани.

Обмундирование, вооружение это все очень необходимо, но главное это люди, из которых была сформирована наша добровольческая дивизия. Об этом замечательно написал И. Подорожанский в статье «Юристы и артисты» в книге «Московская Коммунистическая дивизия в боях и походах», изданной в 1993 году. Лучше я не сумею написать, поэтому привожу дословно первую половину его статьи.

...Роту построили в лощинке за шоссе. Все было черно вокруг. И небо. И сожженный танк на обочине. И даже село, утонувшее в черноте, называлось Черная Грязь. Только белел обвод креста на башне сожженного танка. Да где-то далеко, там, где тяжело ворочались жернова боя, тревожно дрожало на небе беспокойное пятно - отблеск пожара.

Но свет откуда-то все же шел, хотя даже звезды спрятались в эту октябрьскую непогодь. Свет был. Иначе мы бы не видели друг друга. И "старика" - батальонного комиссара Болдано, стоявшего рядом с командиром роты.

Ротному было трудно с нами студентами, не понимающими дисциплины. Ротный повоевал уже. Успел в госпитале склеить разодранный бок. И попал к нам - студентам-добровольцам, наивно полагавшим, что "ать-два-три!" годится только для мирного употребления.

-Инженеры! - кричал он нам. - Художники! Армия вам не институт. Здесь думать чадо! Ногу тянете, как Лепешинская. Разве так ползут? Вот как ползут! - И полз впереди, лихо повиливая тощай своим туловищем.

-Разве так колют? Вот как колют! - И лихо вонзал штык в дырявый, туго набитый соломой тюфяк. И потом зеленел от нестерпимой боли в боку, стискивал прокуренные желтые зубы и цедил, глотая воздух: - Вот... так... надо!.. Пижоны!..

Но сейчас комроты не учил, а значит и не ругал нас. Тень его отошла от тени комиссара и поплыла вдоль длинной черной стенки роты.

-Равнять, равняйсь, ребята, - негромко говорил он. - Усков, осади маленько. Куда выпятился...

Усков, парень, как и я, из юридического, пугливо отпрянул, наступил на ногу Вальке Григорьеву из геологоразведочного. Тот аж зубами заскрипел: - нe видишь что ли?

-Не вижу, - виновато сказан Усков. - Прости.

Он не врал. Он и днем-то неважно видел, очкарик Усков.

-Разговорчики в строю! - чуть повысил голос ротный и прошел дальше. Потом рысцой протопал к Болдано:

-Товарищ комиссар, рота по вашему приказанию построена!

"Старик" ничего не ответил. Стало тихо. Так тихо, как бывает только в минуты большого ожидания. Стало так тихо, что мы услышали хриплое дыхание "старика", шорох своих шинелей и прерывистый неумолчный гул далекого боя. Мы ждали чего-то, что заполнит настоящим смыслом нашу жизнь, походившую до этого часа на игру в солдатики. Мы не знали, чего ждем, но замерли, потому что нечто стало порядком, вошло в нас.

-Товарищи студенты... - Теперь во тьме жил только голос Болдано. Негромкий голос, давно знакомый нашим ребятам по семинарам диамата. Ну, говори, "старик", зачем вызвал нас в эту октябрьскую слякоть из обжитых изб? Ты даже не называешь нас бойцами, значит, мы действительно станем ими сейчас. Мы ждем этого, "старик"! Не играть пришли мы в рабочий батальон. Нам ненависть горло сжала. Мы разные, но мы одинаковые. Есть среди нас храбрецы. Есть, наверно, и трусы. Но ни те, ни другие не знают еще, кто они - храбрецы или трусы. Дай нам всем узнать, "старик". Потому что больше ждать нельзя. Вот он, Фриц, а вот она - наша Москва. Не видно? Все нам видно, "старик", в эту черную темень. Ну, говори же!

-Обстановка на фронте усложнилась, - выдавливает из себя Болдано. -Противник бросил на Москву множество танков...

Что ты говоришь, "старик"? Какой "противник"? Гитлеровская мразь, фашистская чума, орда убийц - разве это противник? Не называй их так благородно, "старик".

Мы были малышами, когда они душили Испанию. Мы не успели туда. Теперь-то мы успеем! Так скажи, "старик", что нам делать? И не называй чуму противником! Бой идет на ближних подступал к Москве...

Знаем, видим, "старик". Для кого "ближние подступы", а для нас институтские общежития, безбилетные рейсы в электричках, первые поцелуи взасос на лавочках около чужих дач. В прокуренных комнатенках на этих "ближних подступах'' мы еще так недавно спорили, когда наши разобьют гитлеровцев: до ноября или только К Новому году. И кто говорил, что к Новому году, слыл паникером и оппортунистом.

Теперь мы это и есть наши. И ближние подступы тоже наши. Ох, какие наши. ЧТО? Что ты сказал, "старик"?

...Эти танки надо остановить! голос Болдано крепнет, словно нагревается на невидимом во тьме горне. - И это должны сделать мы!

По строю бежит шорох. Ждали такого, а вот шорох бежит. Видно, ждали и не ждали.

-Нашему батальону поручено прикрыть... И Болдано называет какие-то горушки, какую-то деревню и отметку, номер, или как там. 36,5. Температура у отметки нормальная, шепчет кто-то сбоку. Не острить наши не могут.

-От вашей роты нужно семь добровольцев истребителей танков. Кто изъявляет желание ?

Ветер что ли подул? Морозный какой ветер.

-Да, должен предупредить, что это сугубо добровольно, - глухо говорит Болдано и вдруг вскрикивает: И без мальчишества! потом снова глухо: Пусть каждый заглянет в себя. Ведь тот, кто вызовется, уже сегодня может... встретиться с танками и будет обязан, обязан (поднимается, жалится голос) сжечь его! Кто не чувствует в себе сил для такого дела, пусть честно ответит себе и не обманывает ни себя, ни нас. Никто это не истолкует как трусость. Дел еще всем хватит, ребята.

"Зачем ты так. "старик"?" с тоскливой болью думает Усков. Ему кажется, что это о нем говорит комиссар...

"Пойду! Пойду!" твердит про себя Валька Григорьев, чувствуя, что холодеет затылок. - Тогда никто не узнает, что мне стало жутко.

Рота думает. Рота ждет. А на небе рядом со старым, побуревшим расплывается повое красное пятно. Беда идет по "ближним подступам". Не тяни, комиссар, ну!

-Командуйте,- почти шепчет Болдано. Встрепенулась тень ротного. Замерла.

-Есть! чужим голосом сказал он,. кашлянул. Значит, так... Кто хочет пойти на танки - три шага вперед!

Мгновение! Какое ты длинное, мгновение! Можно вспомнить маму и томик Батюшкова, оставленный в избе, можно сто раз мысленно произнести скользкое "останусь" к дерзкое "иду".

-Р-раз! Дернулась темная стена, чавкнули, скрипнули сто сорок пар ботинок..

-Два! И еще на шаг подвинулась стена роты.

-Tри! Рота шагнула и замерла единой черной лентой. На три шага ближе к ротному, к комиссару Болдано, к белеющему кресту на башне сожженного танка.

-О-ох! - не то простонал, не то вздохнул ротный. Ох, пижоны мои! Как же я рассчитывать буду?

- Я так и знал, - сказал Болдано, и даже во тьме мы увидели, как сияют узкие щелочки его глаз.

Но семерых все же отобрали. Семерых отобрали, и они ушли молча в черную тьму. По асфальту процокали их каблуки и смолкли... Кто-то крикнул вслед: Пи пуха, ни пера! И кто-то совсем тихо сказал: - Счастливые! А ты жди...

Через несколько дней нас разместили в с/х академии им. Тимирязева, оттуда мы были отправлены в Хлебниково для охраны автомобильного моста через канал им. Москвы. Здесь наши студенты отличились дважды. Гарри Черняк обстрелял правительственную автомашину, в которой ехал маршал Шапошников. На машине не было опознавательного знака и она, не останавливаясь, въехала на мост. Черняка похвалил за хорошее несение караульной службы чуть ли не сам Шапошников.

Второй случай произошел со студентом Владимиром Коробовым. Он, стоя ночью на посту, убил проходящего рабочего. Мы с Сергеем Синайским были неподалеку в секрете и явственно видели, как Коробов первым выстрелом убил рабочего, а второй выстрел произвел в воздух. Мы рассказали начальству об этом. Нам не поверили, и ему была объявлена командованием благодарность за хорошее несение караульной службы. Бывало и такое. Коробова в нашей роте, где было много студентов геологов, и так недолюбливали, а этим выстрелом с испугу он славы себе не добавил.

Во время пребывания в Хлебниково у меня был очень приятный день в ноябре. Меня вызвали в роту, вручили конверт, приказали ехать в Москву и передать его в штаб дивизии, который находился в школе возле метро «Сокол», по адресу Чапаевский переулок дом 6. Конверт у меня принял майор. Он спросил меня москвич ли я и не хочу ли я съездить ненадолго домой. В моей командировке было Отмечено, что я обязан к 20.00 вернуться в часть, он продлил это время до 24.00 и очень просил его не подводить. Когда я ехал в Москву, то приехал очень быстро, так как мне всю дорогу попадались попутные машины. Я ехал с утра, а что будет поздним вечером мне было неизвестно. На Верхнюю Красносельскую я добрался к 17.00. Мама и папа были дома и очень мне обрадовались, мы разговаривали добрых три часа. Около 20 часов я ушел от родителей и правильно сделал. В часть я прибыл за несколько минут до двенадцати ночи. Всю дорогу от станции метро «Сокол» я прошел пешком, подгоняемый очень сильным снегопадом, попутных машин не было. Я вернулся в часть усталым, но страшно довольным встречей со своими в Москве. Мне многие москвичи завидовали и сей же час сообщили своему начальству, что они готовы ехать в Москву с любыми документами и в любое время. А снегопад, подгоняющий меня вчера, дал возможность 7 ноября провести военный парад войск, уходящих на фронт. Незадолго до этого, 30 октября 1941 года наша дивизия получила наименование 3-я Московская коммунистическая стрелковая.

Следующее передвижение нашей дивизии поставило ее части на то место внутренней зоны обороны Москвы, которое нам было выделено. Это было в районе сочленения Ленинградского. Дмитровского и Волоколамского шоссе, где немцы продвинулись до Красной Поляны, расположенной в 23 км от центра Москвы. Наша 6 рота 3-его полка расположилась за каналом в дачных домиках города Химки. Нам было объявлено, что мы будем драться на улицах Москвы. Столица не будет сдана врагу ни при каких условиях. Здесь мы простояли до момента отправки дивизии на Северо-Западный фронт в феврале 1942 года. В наши задачи входило: уничтожить отдельные вражеские танки или мотоциклы, случайно прорвавшиеся через линию фронта, которая проходила в нескольких километров от нас; укрепление внутренней зоны обороны; овладение военными навыками и изучение разнообразного оружия. Удерживали немцев перед нами части 16 армии Рокоссовского. В ноябре немцы предприняли последнее отчаянное наступление на Москву. В этих боях по просьбе фронта принимали участие несколько наших артиллерийских и пехотных соединений.

После того как мы переехали в Химки мы стали отмечать странное явление. Около нас стали размещаться новые дивизии. Солдаты были одеты в полушубки, видно было, что это кадровые части, полностью сформированные где-то в далеком тылу. Через несколько дней нам сообщили, что .это дальневосточные и сибирские дивизии. На фронт они не выходили, в оборонительных боях не участвовали. Мы догадывались. Готовится очень крупный удар но немцам и очень этого ждали.

Мы занимались своими делами: тренировались в стрельбе из винтовок и пулеметов, учились рукопашному бою, маскировке, ползанию по-пластунски и тому подобным навыкам, необходимых солдату. Постепенно мы становились солдатами. Недалеко от нашей роты в деревне Куркино была расквартирована пулеметная рота, где служили несколько девушек из нашего института и среди них Тамара.

И я, и Тамара думали и раньше, как будет продолжаться наша дружба. Нo когда грянула война, мы сразу же решили, что если останемся в живых, мы поженимся. При этом Тамара сказала: «Я тебя буду ждать и приму всегда, что бы с гобой не случилось». Я в ответ предупредил ее: «Если меня сильно покалечит, то я не вернусь к тебе». Я думаю, что такие разговоры происходили и в других парах наших студентов. Вообще атмосфера в нашей добровольческой дивизии была очень дружелюбная. Особенно это чувствовалось в отношениях между нами - геологами. Многие уже испытали походную жизнь на производственных практиках. Привыкли помогать друг другу в любых обстоятельствах.

Эта дружба и уважение в нашей геологической среде прошла через всю нашу жизнь, тем более что она была скреплена смертью и кровью на войне, а в дальнейшем условиями нашей экспедиционной работы. Нас сейчас осталось немного, но мы любим друг друга, если есть возможность собираемся вместе и стараемся всем, чем можем, помогать своим друзьям. Я немного отвлекся от основного написания своих воспоминаний. Возвращаюсь к ним.

В свободное время мы ходили друг другу в гости. Вспоминали пашу беззаботную студенческую жизнь, пели песни, шутили друг над другом. Кроме всего все ожидали каких-то скорых перемен. Всем не терпелось попасть на фронт, а мы сидели в глухой обороне. И вот то, чего мы так долго ждали, произошло.

В начале декабря 1941 года и был дневальным но нашему отделению. Было раннее утро, ребята еще спали. Меня как будто что-то толкнуло под руку и я включил радио. Передавали сообщение о начале нашего контрнаступления под Москвой. Я быстро разбудил ребят и мы, затая дыхание, слушали и кричали «Ура!». Мы продолжали заниматься своими делами, просиживая все свободное время у радио и слушая сообщения с фронтов. Настроение было у всех приподнятое. Многие начали говорить, что с такими темпами наступления мы не успеем доехать до фронта и победа будет без нашего вмешательства.

Этих через чур восторженных студентов очень хорошо поставил на место командир нашего отделения Володя Бокатов. Он. наслушавшись этих высказываний резко заявил: «Что вы несете такую чушь? Война для нас еще не начиналась. Нa нашу долю еще хватит даже с излишком! Она будет долгая и очень жестокая». А потом добавил: «Ваши разговоры только расхолаживают людей». Позже все поняли, как он был прав. Я любил Володю. Если бы он остался жив, мы наверно были бы большими друзьями.

После начала нашего наступления под Москвой дивизия начала свое формирование но типу кадровых дивизий Красной Армии. У нас в дивизии было 600 девушек. Это было слишком много для одной дивизии и часть из них решили демобилизовать для продолжения учебы (большинство девушек были студентками вузов Москвы). Из девушек нашего института было демобилизовано 10 девушек, в числе которых была и Тамара, и двое наших преподавателей, имеющих кандидатские звания, для продолжения преподавания в институте. Один из них Павел Васильевич Калинин наладил переписку института с его питомцами, воюющими во всех родах войск и на всех фронтах. Ему писали с фронта, родные погибших ребят, с мест работы вернувшихся после ранении геологов и многие другие. Он за время войны собрал огромный материал, которой использовался в МГРИ и нашей дивизией, при создании Советов ветеранов и музеев боевой и трудовой славы в самом институте и нескольких школах города Москвы, в которых проходило формирование дивизии.

Дивизия принимала кадровый облик и 20 января 1942 года ей было присвоено наименование 130 стрелковой дивизии (2-го формирования). 2-ое формирование означало, что дивизия полностью потеряла свой состав и ее номер и номера ее полков передаются вновь формирующейся дивизии. С огромным интересом мы ждали новых сводок с фронтов, продолжая следить за нашим наступлением. Но уже в начале января характер сводок стал другим и наступление совершенно явно стало замедляться и постепенно затухать. Теперь все начали гадать, что предпримут в ближайшее время немцы. Мы решили следующим образом. Под Москву они больше не сунутся. Значит на очереди Кавказ и Бакинская нефть. Летнее наступление немцев на Сталинград доказало нашу правоту. Они хотели отрезать нас от нефти Кавказа, а затем занять его и обеспечивать горючим свои войска.

В январе 1942 года мы оставались на прежних позициях в Химках, продолжали свои занятия, несли караульную и постовую службу. Дивизия была полностью укомплектована и готова к боевым действиям. Никаких особых случаев в дивизии не было. Мы все с нетерпением ждали нашей отправки на фронт. В первой половине января 1942 года уехала часть наших девочек. Кто домой, кто в общежитие, чтобы продолжить учебу в МГРИ. Уехала и Томка. Просто мы пообещали друг другу любви и верности, и она немного всплакнула при прощании. По уже через день она вместе с моей мамой приехала навестить нас. Встречали их всем отделением чуть ли не с криками ура. О наших отношениях с Томкой знали многие в институте еще до начала войны, да мы их и не скрывали.

Так продолжалось до начала февраля 1942 года, когда нас погрузили в эшелон для отправки на Северо-Западный фронт. Но и после погрузки нас несколько дней возили по окружной железной дороге. Куда бы нас не завезли на следующий день там появлялась моя мама и Тамара. Наконец 15 февраля 1942 года нас отправили на фронт через Кимры, Сонково, Бологое, до станции Головастица недалеко oт озера Селигер по направлению к г. Осташкову. Во время движения эшелона на каждой остановке мы давали местным жителям концерты. Проще говоря, пели песни, разыгрывали сценки, читали стихи. Кроме того у нас были гитаристы, гармонисты и балалаечники, которые выступали с сольными номерами. Разгрузились мы на станции Головастица и пошли через замерший Селигер к месту боев. За двое суток мы по бездорожью прошли порядка 100 км. 22 февраля 1942 года в 4 часа дня мы пришли и с хода вступили в бой за деревню Павлово, тогда Ленинградской, а ныне Новгородской области. До посадки нас в эшелон нам выдали валенки и ватные костюмы. Без них мы бы не выдержали более чем 30 градусные морозы, которые стояли в районе наших боев.

Первое мое впечатление о бое. Все было необычно. Начали мы наступление на деревню в полной темноте, было около 5 часов дня. Мы вышли из леса на поле и сейчас же все кругом загрохотало и осветилось ракетами и огромным количеством светящихся трассирующих пуль из немецких автоматов. Контуры деревни за полем высвечивались двумя или тремя горящими хатами. Перед деревней находился высокий снежный вал, облитый водой, от которого отлетали паши пули, не причиняя немцам ни малейшего вреда. Они нас видели, а мы их нет. Все их передвижения были скрыты этим ледяным валом. На поле, по которому мы наступали, лежал снег нам по пояс. Быстро передвигаться было невозможно. Кроме того нас беспрерывно обстреливала артиллерия и минометы, стоящие за деревней. Наша артиллерия состояла из одной 76 мм пушки, которая каким-то образом сумела удержаться за пехотой. Да и эта пушка имела только два снаряда. Один она выпустила по деревне, а второй оставила на всякий случай.

Но самое ужасное состояло в том, что начали гибнуть наши ребята с самого начала штурма деревни. Мне казалось, что мы сначала немного повоюем, а потом начнут гибнуть наши ребята. Для меня страшным ударом была гибель моего командира отделения Володи Бокатова, как я уже писал мы с ним очень подружились, еще находясь под Москвой, особенно когда мы стояли в Химках. Он был убит в первые же секунды боя, не успев сделать ни одного выстрела из своей винтовки. Я видел как Володя упал, бросился к нему, но меня остановил чей-то властный окрик «Вперед! Раненых подберут санитары». Так я и не попрощался с ним. А ребята продолжали гибнуть один за другим. Студентов МГРИ в дивизии было 83 человека. Около 50 в 6 роте «роте-геологов» как ее называли в нашем полку. Из них погибло в первую же ночь при взятии деревни Павлово 16 человек. Кроме 6-ой роты наши студенты были в артиллерии, лыжном батальоне и разведке. Всего под Павловым похоронено около 450 человек из .371 и 664 полков, раненых было в 2-3 раза больше. Наш 528 полк в это же время брал деревню Новая Русса. Его потери убитыми составили около 200 человек. Не трудно посчитать., что фактически за сутки боев дивизия уменьшилась почти на 1 полк. Мы конечно тогда не знали этих цифр, но видели насколько поредели наши боевые порядки. Помимо этого днем 23 февраля мы увидели, где мы вели наступление на Павлово (слева и справа к деревне подходили лесные полосы и мы могли без больших потерь вплотную подойти к деревне. Тем более что в этих лесах находились солдаты 371 полка, выбитые немцами из деревни.

Здесь надо рассказать, почему мы с хода начали наступать на Павлово. Мы вообще не должны были этого делать, Наши полки 371 и 528 прибыли на места боев на сутки раньше нас 21 февраля. 371 полк атаковал деревню Павлово, а 528 деревню Новая Русса. К вечеру Павлово было освобождено. Но командованием полка была допущена оплошность. После взятия деревин не было выставлено охранение, а со стороны немцев к деревне подходил лес. Расстояние от него до деревни было 50 60 метров. Немцы, видимо, получили подкрепление из районного центра села Молвотицы и ударили во фланг полка, продвигающегося по деревне. Был ранен командир полка майор Кузнецов, его положили в сарай, немцы окружили этот сарай и подожгли его. Бросившейся па выручку комиссар полка Репин сгорел в этом же сарае. Потеряв командование солдаты начали отходить и отдали деревню немцам. Вот почему наш полк прямо с марша атаковал Павлово, собрав остатки 371 полка. Вот почему в захоронениях деревни покоятся около 450 погибших солдат и офицеров. Очень дорого обходились нам ошибки командования. Командование полков почему-то этого не заметило. Мы же были в первом своем бою и естественно, заметили эти оплошности только на следующий день. Но среди нас оказались люди старше и умудреннее. Примером был Болдано. Батальонный комиссар, который собрал вокруг себя около 20 бойцов и начал отползать к лесополосе. По дороге к нам присоединялись все новые и новые солдаты. Когда мы вошли в лес нас встретили несколько солдат из 371 полка, которые заверили нас, что в лесу до самого края деревни немцев нет. Мы пошли в сторону деревни и остановились на краю леса, нас было уже человек 50, да еще 2 пулемета на санках. До деревни оставалось менее 100 метров, которые легко простреливались немцами. Когда мы поползли к деревне, нас здесь же заставили залечь. Вскоре немцы перестали вести против нас интенсивную стрельбу. Мы снова начали движение к деревне и вдруг, нас начали обстреливать слева сзади. Это стреляли наши, продвигающиеся к деревне по полю. Как потом выяснилось, они приняли нас за немцев. Кто-то предложил, не поднимаясь, лежа кричать «Ура!» После второго раската «ура» с поля последовал вопрос: «Кто вы?». Мы хором ответили «свои» и хором же прокричали, чтобы с поля открыли огонь по первым от нас сараям. Они нас поняли, так как через несколько минут по стоящим перед нами сараям и хатам, кроме наших, начали бить еще два пулемета. Огонь со стороны немцев немного утих, и мы ворвались в деревню. Потери при этом у нас были минимальные.

Я, делясь своими впечатлениями о первых боях, еще не сказал самого главного. У меня не было страха. На первых порах я шарахался от свиста каждой пули, падал на землю при взрывах мин и снарядов, даже если эти взрывы были далеко от меня. Но это все постепенно проходило. Я думаю, что страха не было потому, что меня окружали мои друзья-геологи, с которыми я проучился 2 года. Я был уверен, что меня не бросят, помогут во всем, защитят. Страх у меня появился позже, когда я после госпиталя попал с совершенно незнакомыми мне людьми на Западный фронт в новую часть. Более подробно об этом я напишу позже.

Уже несколько раз я упоминал Сергея Синайского. Надо сказать, что мы, начиная с 16 октября 1941 года до наших ранений в конце февраля 1942, все время были вместе. Он был студентом МГРИ 5 курса гидрогеологического факультета. 16 октября мы были с ним в одной команде по поддержанию порядка на улицах Москвы. Попали в одно отделение и парой несли патрульную службу, сидели в секретах. Попав на фронт, мы также и в боях были друг около друга. После взятия деревни Павлово, мы утром 23 февраля ударили по рукам и произнесли «Будем жить!». Кто это предложил я не помню. Таким образом, мы начинали каждый новый день вплоть до наших ранений. После войны в одном из фильмов мы услышали эти же слова «Будем жить!» Значит не одни мы придумывали на фронтах эти клятвы или обереги - не знаю как их назвать. Мы оба остались жить. Сережу я похоронил в 2004 году. Он относился ко мне покровительственно, как старший брат. Я удерживал его от необдуманных поступков и высказываний. Он был очень вспыльчив. Так мы дополняли друг друга, и нам было очень хорошо. Как нас кормили, мы ничего не могли сказать. За 5 дней, проведенных в боях, нас ни разу не покормили из наших кухонь. Они где-то безнадежно отстали. Нам давали черные сухари и концентраты пшенной каши. Но у нас был свой способ не остаться голодными. Нас постоянно бомбили немецкие самолеты. Нашей авиации мы не наблюдали. В деревне, занятой немецкими войсками, возле которых шли бои, чтобы не вести в объезд, сбрасывали на парашютах продовольствие, которое иногда залетало и к нам в лес. Мы с Сережей набрали хлеба в упаковках 1937 года, на вкус так себе, но почти мягкого. Консервы мясные, что-то похожее на варенье в банках, шоколад в плитках, а однажды немного копченой колбасы. Отсутствие кухонь мы пережили.

В дивизии все перемешалось. После больших потерь при прорыве оборонительной линии, проходящей через деревню Павлово, Сидорово, Новая Русса, Великуша цельными единицами остались полки дивизии. В полках батальоны, роты и тем более взводы и отделения фактически перестали существовать. Командир получал задание, набирал солдат из своего полка и выходил на его выполнение. 24 и 25 февраля немецкая авиация усиленно бомбила отбитые у немцев деревни и леса. Мы были рассредоточены небольшими группами, поэтому бомбежки не принесли ощутимых потерь. Наш полк постепенно подтягивался к следующему узлу обороны немцев - деревням Островня и Дягилево.

26 февраля с утра дивизия начала штурм этих деревень. И опять мы пошли в лоб по открытому полю, во всяком случае, так было под Дягилево. Мы немцев не видели, а они нас постепенно выбивали автоматным, минометным и пулеметным огнем. Примерно к 12 часам наше продвижение к деревне прекратилось. Я находился на левом фланге наступающих и увидел, что с правого фланга солдаты начали отползать назад. Именно в этот момент меня что-то сильно хлопнуло но ушам и я потерял сознание. Очнулся оттого, что меня кто-то очень сильно тряс. Когда я открыл глаза, то увидел Риту Николаеву, которая сидела около меня и пыталась привести меня в чувство. У нее открывался рот, она что-то мне говорила, но я ничего не слышал. Наконец она знаками спросила, не ранен ли я. Я себя ощупал, боли нигде не было, но ноги не двигались. Рита Николаева была сандружинницей в нашей роте. Училась она в МГРИ на курс младше меня. Она надела на себя сумку с медикаментами, мою винтовку, ухватила меня за ремень и потащила по глубокому снегу. Я что было сил помогал ей ползти, работая руками.

Рита заметила меня случайно. Я был засыпан снегом от разрыва мины, отползая с поля боя одной из последних, она обратила внимание на этот бугорок и нашла меня. Если бы не она я просто часа через 2 замерз бы. Морозы стояли за 30 градусов. Волокла меня Рита метров 500-600. Наконец мы доползли до дороги, которая не просматривалась немцами. На дороге нас встретили еще две студентки МГРИ: Галя Юровская (сандружинница), Валя Лаптева (пулеметчица). Галя с моего курса, Валя на курс моложе. Валя везла санки от станкового пулемета, на которых лежало несколько досок. Девушки положили меня на эти доски, Валя впряглась в сани и повезла в деревню Бутылкино (сейчас она называется Василевщина). Там было довольно много целых домов и в один из них ребята внести меня и подняли на печку. Вечером Рита привела ко мне докторшу, которая сказала, осмотрев меня, что контузия не тяжелая. И я скоро буду слышать и пойду. Вечером я видел Риту в последний раз. На следующий день снова пытались выбить немцев из Дягилево. В этом бою Рита погибла, перевязывая раненного. Это случилось 27 февраля 1942 года.

На этой печке я пролежал три дня. Я просил оставить меня в санбате, чтобы не покидать дивизию. По мне объяснили, что контузия у меня легкая, но коварная, трудно предположить, что будет дальше. Участь моя была решена, и 1 марта я был отправлен на железнодорожную станцию Пенно. Оттуда я был погружен в теплушку, и вместе с другими ранеными отправлен в Москву. Ехали мы медленно, но это было бы ничего, если бы нас кормили. Нам выдавали 1-2 сухаря и кусок сахара.

Раненые, которые могли ходить на остановках иногда нам приносили что-то из еды, но не регулярно и очень помалу. Но все-таки нас это немного поддерживало. Привезли нас в Москву 10 марта 1942 года. Почти без задержки меня отправили в госпиталь на станцию Кучино Горьковской железной дороги. В Москве я в то время, когда нас распределяли по соответствующим госпиталям, встретил студентку МГРИ Полину Пищерову и попросил ее отнести записку моим родителям. Вскоре у меня появились мама с папой, моя тетка, живущая вместе с нами, и Тамара. По этому поводу Тамара написала в своем дневнике «Приветствия наши ограничились холодным поцелуем, правда первым поцелуем на виду у его матери, а это что-нибудь да значит».

В госпитале я пролежал до 13 апреля. Выписан в батальон выздоравливающих, где пробыл с 14 по 19 апреля 1942 года. Выйдя из госпиталя, по дороге в батальон выздоравливающих, я порвал свою красноармейскую книжку, где была запись, что я студент 3 курса МГРИ. В батальоне выздоравливающих у меня потребовали красноармейскую книжку. Я сказал: «Книжка, видимо, утеряна при моих переодеваниях, когда меня везли в Москву». Мне заполнили новую книжку, в которой все было как в первой за исключением графы «образование». Я сказал, что образование у меня 6 классов. Делал я это сознательно. По принципу: если меня убьют мне безразлично в каком я звании буду, но, если я буду ранен, меня, как солдата, демобилизуют, и я вернусь в институт и стану геологом. Конечно, я сделал это по молодости и глупости. Никуда бы не ушла моя геология, если бы я стал офицером. Но тогда я думал иначе, да так и сделал.

После батальона выздоравливающих нас молодых ребят направили в сержантскую школу. Но нас недолго там учили. Буквально через день мы были подняты ночью по тревоге, погружены в теплушки и направлены, как пополнение на Западный фронт. Ехали мы дня два или три, точно я не помню. После того, как нас высадили из эшелона, мы шли маршем. При этом я хорошо помню, что мы проходили города Медынь и Мятлево. После остановки па ночлег, где-то в районе Мятлево, нас начали распределять по дивизиям, полкам и батальонам.

Я попал в 5 гвардейскую дивизию, в 12 гвардейский полк и батальон, которым командовал гв. капитан Дебнер. Мне очень повезло. В батальоне был идеальный порядок. Командир батальона перед каждым боем проводил разъяснения, кто, где и когда должен быть в бою. И это сразу же в первом бою стало всем очевидно. Мы взяли довольно большую деревню, а потери были мизерные. Я сразу вспомнил взятие Павлово. И сравнение явно было в пользу батальона Дебнера. Деревня была вдвое больше, наступал 1 батальон, а там 2 полка …