Письма на фронт, на передовую и с фронта в тыл. Эти волнующие документы по праву будут занимать всегда почетное место в истории Великой Отечественной войны, в истории великого подвига народного. К ним будут обращаться поколения, не знающие, что такое война. Из этих нетленных свидетельств мужества они будут черпать стойкость, высокий моральный дух, убежденность в непреодолимой силе идей Октября. Ибо эти идеи воспитали людей, которые в годину самых жестоких, огневых испытаний не дрогнули, одолели врага и победили.

Перед вами переписка матери Героя Советского Союза Наташи Ковшовой - Нины Дмитриевны Араловец и комсомольца Бориса Маркуса, политработника в гвардейском дивизионе легендарных «катюш», ныне московского архитектора. Письма людей разных по возрасту, впервые увидевших друг друга только после войны. Совершенно незнакомые раньше, они заочно сдружились и вскоре стали необходимы друг другу.

Наташа Ковшова и Борис Маркус познакомились до войны. Они были секретарями комитетов комсомола: Наташа в тресте Оргавиапром, а Борис в Архитектурном институте. Оба были избраны членами Коминтерновского райкома комсомола, встречались на пленумах, конференциях, активах.

Как и многие другие, с первых же дней войны они требовали отправления на фронт. Борис Маркус был призван в июле сорок первого. Наташа была среди провожающих. Тогда Борис ее видел в последний раз. Потом ушла на фронт Наташа. В Коммунистической дивизии, сформированной из москвичей, она стала вместе со своей подругой Машей Поливановой снайпером.

Снайпер... Часами они с Машей лежали в снегу или болотной топи. Выжидали, вели свой боевой счет.

В конце июля дивизия, проделав 120-километровый марш, вышла на участок Северо-Западного фронта в районе Старой Руссы. Несколько дней шли тяжелые бои. Фашисты во что бы то ни стало стремились прорвать нашу оборону. Трудно было держаться, но держаться было необходимо. Штаб полка ввел в бой группу снайперов. Наташа Ковшова и Маша Поливанова заняли позицию. Вместе вели огонь. И ранены были почти одновременно. И встретили смерть вместе, подорвавшись гранатами в тот момент, когда озверевшие фашисты были совсем рядом. Такой была Наташа Ковшова - москвичка со Сретенского бульвара, комсомолка. Герой Советского Союза.

А позже пришло в райком комсомола, где после ранения работал Б. Маркус, письмо от матери Наташи - Нины Дмитриевны. Ответил ей Борис, когда снова вырвался на фронт. Так началась переписка...

05.05.43 Дорогой Боря !

Я всем сердцем моим, убитым горем, благодарю за ваше сыновнее письмо. Вы правы. Сейчас мне больше, чем когда-либо в моей жизни, нужна крепкая поддержка. Я ведь потеряла свою Нату, своего верного, нежного и заботливого друга. Вы знаете Нату мужественной, героической. Я ее знаю, как никто другой, ибо она моя дочка, мое единственное дитя. Она должна была жить и для жизни и для борьбы. Но трижды проклятые гитлеровские злодеи погасили, оборвали, втоптали в землю эту жизнь, как и жизнь миллионов других детей, выращенных нашей партией и народом. Когда я думаю об этом, у меня камнем сжимается сердце от ненависти и гнева.

Я страдаю оттого, что не могу сражаться рядом с вами. Мои искалеченные руки не смогут держать ружье, посылающее смертоносные пули в гитлеровских псов. Делайте это за меня вы. Убивайте их, чтобы люди могли жить свободной и достойной жизнью. В моем горе меня утешает только одно: таких, как Наташа, любящих Родину больше жизни своей, - у нас миллионы.

Вас много, таких ребят - детей героических коммунаров, которые прошли через огонь гражданской войны, самоотверженно боролись за Советскую власть, за партию, за Ленина. И когда я думаю о вас, в сердце моем зажигается радость и гордость. Я жду вас с победой, ибо я не сомневаюсь, что вы победите!

Ваша Н. Араловец-Ковшова

03.11.43 Дорогая Нина Дмитриевна!

Я так долго молчал, что просто неудобно получается. Но все дело в том, что меня перевели в другую часть. Как вы уже знаете из газет, мы двигаемся сейчас довольно успешно и каждый день проводим «на колесах».

Мы действуем в районе, где в гражданскую войну конники Буденного и бойцы Фрунзе лихо рубились с врангелевцами. Места, воспетые во многих песнях, самые легендарные в истории гражданской войны.

У всех моих товарищей ликующее настроение. Радуемся успехам соседей на Перекопе и под Днепропетровском. Раньше мы говорили: «Лед тронулся!» А теперь уже ясно видим, какой праздник принесли стране своими ударами.

Смерть Наташи и Маши, трагедия «Молодой гвардии», сотни других молодых наших товарищей, отдавших жизнь за Родину, отомщены и будут еще трижды и четырежды отомщены.

Горячо жму вашу руку. С сыновьим, гвардейским приветом ваш Борис Маркус.

14.01.44

Боренька,  милый!

Расскажу тебе один эпизод из моего боевого прошлого, который особенно любила Наташа. Мне было 15 лет, когда я вступила в партию и Красную гвардию. Я была смелой девчонкой, но это была смелость от неведения. Я не прошла еще никаких серьезных испытаний. И мне приходилось воевать с собой молча, один на один, частенько, когда было поистине страшно. Меня спасала гордость и чувство чести перед моими старшими товарищами - мужчинами, которые доверяли мне в боевых делах так же, как себе, как равной, забывали о том, что я девочка.

Помню, когда меня впервые послали в ночной патруль на окраину села одну, я больше боялась, что кулаки отнимут у меня винтовку, а меня оставят живой и я с позором вернусь в штаб. Этого позора я боялась больше, чем смерти.

...И вот случилось так. Мы были окружены восставшими кулаками в здании школы, каменном доме, который надежно укрывал нас от выстрелов кулацких обрезов. Но нас 37 человек, и всех надо было поить и кормить. Нужны дрова и вода, за которыми приходилось отправляться во двор. Двор простреливался. Колодец находился метрах в 50 от дома. Идешь с ведрами и ждешь, что тебя подстрелят, как зайца, и все-таки идешь, зная, что твои товарищи ждут воду. Крутишь ручку валика, а веревка бесконечно длинная, и ведро - большое, тяжелое. Поднимать его можно только очень медленно. И вот крутишь эту ручку, замирая, леденея от страха. Однажды это чувство было так нестерпимо, что хотелось бросить ручку и бежать в ужасе обратно. Тогда на меня нашел великий гнев «на трусливую девчонку Нинку!». Я сказала сама себе с яростью: «Трусишь? Боишься?» - и отвечала сама себе: «Боюсь!»

Ведро уже прошло полпути наверх. Но я сказала: «Боишься, черт тебя возьми! Так крути же назад!!! И я стала медленно крутить валик назад, опуская в колодец ведро, полное воды. Товарищи, наблюдавшие за мной из окна, кричали мне; «Что ты делаешь?!» Я отвечала им: «Да ведро неполное!» И продолжала вертеть ручку в обратную сторону, а потом, когда ведро ударилось о воду, снова начала поднимать его наверх. Это было наказание за трусость. Но об этом никто не узнал.

Наташе очень нравилась эта история. Во время воздушных налетов на Москву она добровольно вызвалась дежурить на крыше дома Оргавиапрома. И девушки, сидевшие в это время в бомбоубежище, в подвале, удивлялись спокойному голосу Наташи, сообщавшей по телефону о наблюдениях за небом во время самой ожесточенной бомбежки. Дома я спросила как-то Наталку: «А ведь страшно небось тебе... Скажи, дрейфишь, наверное, все-таки?» И Наташа, смеясь, сказала мне: «А когда мне делалось слишком страшно в первые дни, так я говорила себе, как ты: «А-а !! Страшно тебе? Трусишь, неженка? Ну... так крути назад!!! - и выходила на совсем открытую крышу, где было, конечно, еще страшнее».

Я уверена, что и на фронте в самые страшные моменты Наташа командовала себе: «Крути назад!» И побеждала. Довнар говорит, что ее смелость была удивительно хладнокровна. В ней не было никакой бравады или ухарства, но это была истинная смелость, умная, молниеносная в действии. Наташа спасла жизнь Довнару. Ценой нечеловеческих физических усилий и мужества вынесла своего командира из огня.

...В своих письмах ко мне она ни разу не пожаловалась на трудности, на опасность, на тяжесть своей жизни на фронте. Даже о ранении своем не написала ни слова, чтобы меня не встревожить... Такое это было золотое, мужественное сердечко! Вспомнишь, так больно делается, что не знаешь иной раз, куда деваться от горя.

Они с Машенькой в снайперской засаде сутками дежурили в снегу, а летом - в болоте, и Ната никогда не жаловалась и, говорят, никогда не унывала сама и другим унывать и вешать нос не давала. А они ведь по болотам этим топким совершали стоверстные переходы, и мужчины падали по пути в изнеможении, а она шла да на привалах еще и песни пела.

...Позавчера получила письмо от девушек с Урала, с одного из заводов. Комсомольская бригада имени Наташи - лучшая на заводе. Годовой план выполнила на 150 процентов и вам на фронт направила свою отличную боевую продукцию. Может быть, даже специально для ваших «девушек».

Сердечный привет! Жду писем!

Ваша Н. Араловец-Ковшова.      Прим. «девушек» имеется в виду «катюш».

05.06.44 Дорогая Нина Дмитриевна !

Вот уже несколько раз наш экспедитор огорчает меня - не привозит писем от вас. А сегодня я рад его приезду. Правда, письма от вас нет, но зато в двух газетах - «Красной звезде» от 2 июня и в «Комсомолке» от 26 мая я снова встретил имя Наташи.

Наш почтальон Афроимов (он ведь один из немногих москвичей в нашей части и поэтому особенно гордится всем, что связано с Москвой) еще издали закричал мне: «Товарищ гвардии капитан, сегодня для вас газеты! О Наташе. А Наташе уже памятник поставили». Так сразу все и выпалил, что я даже не понял, где памятник и какой, пока не открыл газеты. Теперь эти снимки будут ездить со мной вместе с пачкой ваших замечательных писем, вместе с фотографиями Наташи и вашей карточкой. Ваши письма я перечитываю товарищам, а книгу вашу мы ждем с нетерпением.

Смерть Наташи, гибель моих замечательных друзей-сокурсников по институту - летчиков Лени Шикалова и Юрки Студитского да и многое другое не только больно отозвались в сердце. Это огромная утрата в моей жизни, но не одной моей, это чувство, не похожее на то, что я испытал, потеряв отца, когда мне было 13 лет. А я ведь отца любил и сейчас люблю больше, чем кого-нибудь, и всегда буду стремиться быть таким, как он - человеком, отдавшим все строительству нашей Родины и погибшим на трудовом посту. Он никогда не ставил свои личные интересы выше работы.

И все-таки его смерть я переживал по-иному. Если тогда мне казалось, что я в своих переживаниях одинок и горько убеждался в том, что жизнь, продолжая свое движение вперед, несмотря на горе одиночки, от этого не становится хуже, пустее, то теперь все эти факты фашистских издевательств, смерти любимых, знакомых и незнакомых, разрушение прекраснейших городов и памятников искусства - все это не только моя личная боль, боль одиночки, это моя боль, как составная часть общей боли.

И боль, вызванная смертью друга, никак не отделяет от жизни, а, наоборот, усиливает желание как можно сильнее проявить себя в этой жизни, ибо жить сейчас - это расплачиваться за тысячи смертей, это ненавидеть ненавистью, вызванной грубым вторжением в то, что внутри каждого из нас зовется - Любовь, Родина, Жизнь. А позже это будет созидание - в тысячу раз величественнее, чем было раньше, ибо стимулом опять будут и любовь и ненависть. Поэтому так яростен порыв бойцов. Поэтому так высок моральный дух в частях. Поэтому не нужно искусственности для конкретизации ненависти. Это просто в крови и чувствах каждого человека.

Как хотел бы я быть гам и поговорить с вами, с вашими друзьями. И опять «осаживаю» себя успокоительной формулой: «Путь в Москву короче через Берлин». И, знаете, эта формула успокаивает, ибо очень уж она конкретна и очень уж обоснована всем тем, что дали нам последние полтора-два года. А кроме того, в ней есть два других слова, требующих некоторого воздействия на самого себя и ставших незаметно очень нужными в некоторых случаях жизни. Слова эти - «крути назад!». Они иногда, даже не произносясь, безмолвными судьями стоят над поступками. И потом, когда видишь, что эти негласные руководители-судьи настроились на хороший лад, то становишься и тверже и спокойнее вообще. За что и благодарен вам и Наташе.

Крепко жму руку и желаю хорошего здоровья вам, вашей маме и сестре.

Ваш друг Борис

20.06.44

Дорогая  Нина Дмитриевна!

Сейчас радио передало о Могилеве, Шилове, Быкове. Вчера - Витебск, Орша. Прекрасно! Через 10 минут выезжаю на залп. Дадим ровно в 24:00. У вас в это время по радио бой кремлевских часов и Гимн Советского Союза, а у нас - команда «огонь» и дерзкий росчерк снарядов в черном небе прямо на головы ошеломленным фашистам. Мы тоже даем «салют».

Кстати, я уже добился и перекочевал в подразделение, заместителем по политчасти. Это вот по мне. С ребятами и днем и ночью, а главное (по секрету) - с бумажками и писаниной (ненавижу!) меньше приходится сталкиваться. Я на седьмом небе! Радуйтесь вместе со мной!

Борис

07.44 Дорогой Борюшка! Милый мой!

Когда получаю твои письма и читаю их, я испытываю то же ощущение радости внутреннего общения, как с моей Наташей. Никогда не извиняйся за большие письма ко мне. Чем больше, тем лучше. В каждом письме такие глубокие, хорошие мысли, которые часто помогают мне осмыслить до конца те неясные думы, которые все время бродят в голове. Ты глубочайшим образом прав, что сейчас нет и не должно быть того ощущения своего личного горя, только часть общего, что ты неотделим от своего народа ни в чем, что ты разделяешь великую и почетную судьбу - судьбу матерей воинов. Я это поняла очень давно. Еще осенью 1942 года, в самый острый период моего горя и отчаяния, в первый же месяц после получения той страшной вести с фронта, что Наты нет больше...

Тогда я не спала ночами, плакала, металась, мучилась... И вдруг однажды я представила тысячи женщин, которые в эти же минуты страдают так же, как и я, и, как я, нуждаются в поддержке и одобрении. Мне стало до острой боли в сердце жаль их, и эта жалость дала мне мужество и силы справляться со своим горем, не падая с ног и не теряя стоицизма. Я физически ощутила общность своей материнской судьбы с судьбой других наших матерей. Ведь я большевичка.

Борюшка? Об установке барельефа-памятника Наташе я тебе писала. Как незабываемо тяжелый в моей жизни момент запомнился мне от всего этого митинга похоронный марш по моей Наташке. У нее же нет могилы. Но иной раз, вернее, каждый раз, как моя сестра заиграет на рояле «Северную песню», всегда представляется одна и та же картина... Меленький безымянный холмик где-то на опушке леса, и через него проносится, крутится, засыпая его снегом, поземка. Не могу я! Я не могу мертвой видеть мою Нату. Я вижу ее только живой, журчащей, смеющейся, ласковой. Я думаю о том, как страдал ты, маленький мальчик, над могилой своего отца, я понимаю, как тебе хотелось чуда. В 1918 году, когда белые убили моего отца и троих братьев, мне было 15 лет. Ни в чьей смерти я не сомневалась, так как всех мы похоронили своими руками. Но так велико было страдание и тоска, что иной раз на улице, среди чужих и незнакомых людей, вдруг увидишь явственно одного из них, родного, желанного, любимого, и гонишься за незнакомым человеком, у которого такая же спина, плечи, рубашка, походка, и ждешь... чуда! И когда чудо не происходит - страдаешь еще острее, еще более тяжко, плачешь...

Боренька! Не писала потому, что болят глаза. Выплакала я их, ну, и перетрудила тоже, работая ночами, до слепоты. Писем по-прежнему приходит очень много. После «Красной звезды» стало еще больше. И такие письма, что иной раз читаю и заплачу - такие душевные письма от незнакомых людей, фронтовиков. Нельзя не отвечать на них.

Вот пишет мне пожилой боец, что «Наташа и моя дочь! И я горжусь, я люблю ее всем сердцем и мщу за нее, как отец...». Комсомольцы одной части пишут, как они все поклялись мстить за Наташу и вместе с ними поклялась девушка - Валя, санитарка. Она погибла в первом же бою, той же смертью, что Наташка, взорвав гранатой немецкий танк. Раненную, гитлеровцы добивали ее прикладами и еще живую облили бензином и сожгли. Читаю все эти письма и часто думаю - какой мне надо быть, чтобы быть достойной этого великого доверия, с которым обращаются ко мне люди. Не знаю, сумею ли я быть такой, какой бы надо было быть.

Борюшка! Собираюсь на фронт, но не знаю, выйдет ли что-нибудь снова. Пока собирались, оформляли - фронт двинулся в наступление, значит, верно, опять не пустят - поберегут. А зачем? Неужели мне лучше умереть одинокой старухой в своей постели, чем теперь - там же, где Наташа? Больше всего боюсь «долгих лет жизни», которых мне желают в каждом письме... Знаю, что с моим полиневритом (руки, ноги, шея, спина) я должна стать тяжелым беспомощным инвалидом. Знаю и заранее запасаюсь мужеством Николая Островского. Не надо умирать раньше смерти. Поживем – увидим! Только если меня опять не пустят на фронт, я буду очень, очень огорчена.

Я уже получила приглашение от двух дивизий 1-го Прибалтийского. Хорошие у меня там друзья есть, хоть и не виделась я с ними, но так же, как с тобой, крепко подружилась по письмам. На днях очень посмеялась и порадовалась письму одного моего старинного комсомольского друга, с которым не виделась 20 пет. Пишет, что мое «последнее письмо к нему» было таким хорошим, что он его целиком наклеил в стенгазете и успех был очень большой. За что и жалует он мне, солдатке, первую лычку - чин ефрейтора! И тут же пишет, что, конечно, я заслуживаю большего, но нельзя же перепрыгивать через ступеньки нашей воинской иерархии.

Я ему написала, что до конца войны надеюсь дослужиться у него до младшего сержанта хотя бы! Так что ты со мной, Борюшка, будь теперь весьма почтителен. Я хоть орденов не имею, но чины уже начинаю понемножку получать. Для моих друзей это послужило неисчерпаемой темой шуток. Сводки с фронта тогда еще были: «Ничего существенного не произошло», так мои друзья добавляли: «Кроме того, что Н. Араловец произведена в чин ефрейтора».

Нет у меня таких слов, которыми можно выразить всю мою любовь, гордость, восхищение, благодарность вам, фронтовикам! Эх, как жаль, Борюшка, что нет Натуси! Как бы она радовалась и торжествовала вместе со всеми. О ней помню каждую минуту.

Надеюсь я на вас, Борюшка! Надеюсь крепко на каждого из вас, как на Наташу, что бьете вы. фашиста подлого и я доживу до этой великой радости. А тогда силы на все хватит. За меня не бойся! У меня силы стало много-много, ибо ее дали мне вы, фронтовики, своей дружбой и доверием. Благословляю вас всем сердцем! И желаю одного - победы всем нам и счастья каждому из вас. Обнимаю крепко.

Н. Араловец-Ковшова