СЛЕД НА ЗЕМЛЕ

Вл. Мильков

...ВСЕ МЫ НАРОД, И ВСЕ ТО ЛУЧШЕЕ,

ЧТО МЫ ДЕЛАЕМ, ЕСТЬ ДЕЛО НАРОДНОЕ.

А. П. Чехов

«А как музей? Если в нем еще мало интересного материала, то не волнуйтесь особенно; хорошие музеи составляются не годами, а, можно сказать, веками». Так писал Чехов устроителям первого таганрогского музейного собрания. При жизни писателя в городе его детства было положено прочное основание местному музею. Антон Павлович принял на себя, по существу, обязанности и организатора и создателя этого музея. В доброе предприятие он вовлек многих друзей и знакомых. В Таганрог один за другим стали поступать ценные дары: картины, книги, различные вещи, ботанические коллекции...

В Мелихове, с которым в творческой биографии Чехова связаны семь исключительно плодотворных лет, спустя половину столетия после отъезда писателя из Подмосковья почти ничего не напоминало о жизни в этом краю трудолюбивой и дружной чеховской семьи. На усадьбе уцелел только флигель, впервые отремонтированный в 1940 году при первоначальных работах по созданию литературного музея.

В тот последний предвоенный год молодой художник Юрий Авдеев, уроженец здешних мест, принимал участие в оформлении скромных музейных экспозиций. Он не думал тогда, что судьба свяжет его с этими местами прочно и надолго, на всю жизнь. В том же 1940 году Юрий Авдеев показал свои произведения на Московской областной художественной выставке. И они не прошли незамеченными. Начинающему художнику прочили карьеру живописца.

Первоначальную школу живописи Юрий Авдеев прошел в Орловском художественном училище. Интересные подробности о годах ученичества в Орле вспоминает один из его товарищей по училищу — И. А. Круглый, ныне кандидат искусствоведения, председатель Орловского отделения Союза художников РСФСР. Уже в ту пору преподаватели отмечали в работах Юрия Авдеева умение найти оригинальное композиционное решение и одновременно эмоционально, на сильных светло-теневых контрастах, построить сложную живопись полотна. Среди своих сотоварищей по училищу Юрий Авдеев отличался внутренней культурой, яркими, зажигательными выступлениями на студенческих собраниях, организаторской хваткой, умением блеснуть выдумкой на вечерах самодеятельности и с мастерством продекламировать Пушкина, Толстого, Чехова.

Однако по-юношески горячий и увлеченный интерес к литературной классике не заслонил и не отодвинул главное. Дороже всего была живопись. И свой самостоятельный путь Юрий Авдеев начал художником. На этом же главном направлении продолжал он свои искания, когда стал в конце тридцатых годов сотрудником Серпуховского историко-краеведческого музея. Музей располагал ценным собранием произведений русской и западноевропейской живописи, скульптуры, произведений прикладного искусства, предметов быта, богатейшей библиотекой, пополнившейся за счет частных собраний из старинных усадеб Серпуховской округи. В Серпухове работали в те годы интересные художники. Приезжал Павел Радимов, певец подмосковного пейзажа, своеобразный поэт, один из организаторов Ассоциации революционных художников России. Словом, среда и вся обстановка серпуховской культурной жизни располагала к познанию, раздумьям и поискам своего собственного пути в искусстве.

Но грянула война. И молодой художник Авдеев ушел добровольцем на фронт. В боевых рядах 3-й Московской коммунистической дивизии он сражался с врагом на подступах к Москве. Фронтовыми дорогами прошел путь до прибалтийских земель. А в минуты и часы затишья брал карандаш и рисовал портреты товарищей по оружию. На кусках картона маслом писал багровое небо, изуродованный огнем и металлом лес, пепелища, солдатские землянки, суровый фронтовой быт...

И на войне Юрий Авдеев остался верен своему призванию. А как пригодилось людям в нуждах и тяготах войны его художническое умение!

Фотограф, один на всю дивизию, не мог, конечно, обеспечить всех запросов личного состава. А каждому бойцу, вышедшему из боя живым и невредимым, так хотелось приложить к короткой весточке домой и свой фронтовой портрет в боевой форме и, как говорится, при всех регалиях... Красноармеец Авдеев стал рисовать портреты однополчан на почтовых карточках, на обрывках плотной бумаги. Портреты с полевой почтой уходили в глубокий тыл — по адресам родных и близких. Вскоре талант художника был взят на вооружение политотделом дивизии, поручавшим делать портреты отличившихся в сражениях бойцов и командиров.

С винтовкой и фанерным ящиком пробирался Юрий Авдеев в боевые расположения подразделений. В землянках, в окопах отыскивал героев и быстрыми штрихами набрасывал их черты. А сколько раз приходилось откладывать потрепанный ящик, оставлять начатые наброски и огнем отбиваться от внезапного налета противника! Недорисованный портрет отправлялся в путь по дороге войны. Его берегли до случая, когда снова придет художник и добавит к изображению новые и свежие мазки.

Случалось и такое, когда портрет завершался уже после гибели героя и становился художественным документом, памятью подвига. Портрет поступал в полковую галерею героев, повествующую о славных примерах воинской доблести.

Посмертно писал Юрий Авдеев и большой групповой портрет Героев Советского Союза снайперов Наташи Ковшовой и Маши Поливановой. Отважные девушки погибли в дерзостной схватке с врагами при выполнении боевого задания у деревни Сутоки под Старой Руссой. Художник перенес на полотно облик молодых героинь и достоверно написал боевую обстановку — сожженный лес у Сутоки и подбитые танки. Но самое основное, что он стремился передать в краске и образах, — это спокойствие и мужество мастеров меткого огня, их непоколебимую верность воинскому долгу.

Призвание не позволяло Юрию Авдееву останавливаться лишь на простом внешнем портретном сходстве. Как художник, он искал углубленное выражение внутреннего облика героев войны, стремился постигнуть духовное существо советского человека, каким оно открывалось в лихую пору испытаний. Однажды, заглянув в политчасть, художник застал там группу командиров. Дело было уже решено. Оставалось, может быть, полчаса до выхода на боевую операцию. Наступили минуты, когда никто никому не приказывал, не давал никаких наставлений. Каждый задумался о чем-то своем... И вдруг чутье подсказало: вот он — герой войны. Васильев. Комиссар стрелкового полка. Донской казак. Кряжистый красавец, крепкий, уверенный в своей силе и правоте. За какие-то двадцать минут портрет комиссара лег на бумагу. Васильев, восхищенный от удивления, выхватил рисунок и стал всем показывать: смотрите, вот я какой!

Не прошло и часа, как связные принесли трагическую весть: комиссар Васильев погиб.

Под Старой Руссой и под Демянском, на Ловати, на берегах реки Великой, в Прибалтике Юрий Авдеев сделал более трехсот фронтовых портретов воинов своей дивизии. Многие из них разошлись по городам и селам страны, какая-то часть попала в государственные хранилища. Теперь же, когда съезжаются вместе на встречу боевых друзей по оружию ветераны 3-й Московской коммунистической дивизии, собирают и портретную галерею Юрия Авдеева, драгоценную память незабываемых лет.

Фронтовые работы художника экспонируются на выставках. В 1956 году Совет ветеранов 3-й Московской коммунистической устроил персональную выставку Ю. К. Авдеева во Дворце культуры имени Горбунова в Москве. В декабре 1966 года в столице была развернута большая художественная выставка к 25-летию разгрома немецко-фашистских войск под Москвой. В ее экспозицию были включены авдеевские фронтовые этюды 1941 — 1944 годов: «Братское кладбище», «Палатки», «Сгоревшая деревня», «Иван-чай», «Линия обороны». В это же время в Орле открылась выставка «Годы военные», на ней были показаны пять других работ художника.

Если же представить себе весь объем работы фронтового художника, то к сохранившимся этюдам и портретам надо приплюсовать множество агитационных плакатов и зарисовок, которые делались срочно, по горячим следам событий и ставились в очередной номер фронтовой газеты.

В дни наступления на «Демянский котел» приехал на фронт командированный из Москвы писатель Лев Никулин. Его очерк о подвиге артиллеристов Абазы и Алафердова был написан с ходу, по-фронтовому, за один присест. Но иллюстраций к нему найти не удалось, а командованию дивизии хотелось как можно выразительнее представить читателям славный пример боевых друзей. Выручил Авдеев. Он хорошо знал обоих. Стройного, голубоглазого кубанца Константина Абазу и круглолицего, с пышной каштановой шевелюрой армянина Владимира Алафердова. Оба получили крещение огнем еще под Москвой и имели на своем счету не один десяток подавленных огневых точек и уничтоженных боевых машин противника. Под Демянском смельчаки подцепили свои пушки к танкам, ворвались в тыл врага, разгромили еще десяток огневых гнезд фашистов, овладели немецким орудием и открыли из него огонь, захватили штаб саперного батальона.

Еще до наступления на Демянск Юрий Авдеев принялся писать на полотне отчаянных друзей-артиллеристов. Они-то и возили с собой недоконченное полотно. Так что вхождение в тему у художника уже состоялось ранее. Новый подвиг позволил быстро дорисовать в воображении характеры героев. Рисунок для очерка Льва Никулина был сделан быстро, уверенно и точно. Полотно же пришлось дописывать после, когда отгремели бои у демянского котла...

В дивизию прибыло новое пополнение — из далекой Якутии, с Кавказа, из Казахстана и Средней Азии. Политработники подсчитали, что в единый боевой строй под знамя дивизии встали воины, представлявшие сорок семь национальностей страны. Перед пропагандистами и агитаторами полков возникли новые задачи. Армейская газета стала выходить со специальными страницами, посвященными дружбе народов Советского Союза. Отдельная страничка издавалась на казахском языке. Конечно, и для этих страниц потребовались иллюстрации. И тут для фронтового художника открылось исключительное разнообразие лиц и характеров в этой многоплеменной воинской семье. Он научился говорить по-казахски, знал несколько необходимых фраз на других языках. А без того невозможно было дать убедительные портреты. Надо было не только видеть лицо воина. Нужно было узнать о каждом, откуда он, как складывалась его судьба, как начинался его боевой путь...

Много раз потом Юрию Авдееву вспоминался тот двадцатиминутный портрет комиссара Васильева. Что так поразило художника? Конечно, не простое зеркальное отражение. Внутреннее сходство, вот что! Вся душа наизнанку. А душа у комиссара была добрая, широкая. Взгляд спокойный, но решительный. Да, в том портрете ему удалось схватить самое главное: убежденность, волю и человечность советского человека на войне. Комиссар сражался и поднимал в бой своих бойцов за правое дело, за честь, независимость и свободу родной советской отчизны. За жизнь, за человеческую правду на земле...

Пожалуй, с этого Васильевского портрета Авдеев и почувствовал в себе самом настоящую уверенность как художник фронта, как летописец подвигов и ратных трудов священной войны.

Много сил и старания отдал на полях войны Юрий Авдеев любимому своему делу.

Боевой путь Юрия Авдеева оборвался трагически. После тяжелого ранения — полная потеря зрения. В Риге, когда впервые вывели его на улицу из госпитальной палаты, учащенно забилось сердце, глубоко задышала грудь, но глаза ничего не видели: вокруг сплошная темнота. Для художника это была настоящая трагедия. Значит, конец дорогой мечте и незачем брать в руки кисти, растирать на палитре краски. И никогда не обрадоваться волшебным цветовым пятнам на полотне, из которых — мазок за мазком — возникают цветы и деревья, небо и звезды, лики светящегося, волнующего радушным разноцветьем реального мира. Он рядом, он осязаем, до него можно дотянуться рукой. Но он — невидим!

Врачи долго выхаживали больного. Блеснула надежда на чудо: в мутной пелене небесного простора Юрий Авдеев стал различать солнце — черный шар. Надежда наводила на горестные размышления. Вдруг так останется все — черное солнце, белесые силуэты домов. Как на негативной пластинке. И тогда уж ничего не поделаешь... Но чудо все-таки бывает! Мало-помалу стали отчетливее выплывать из сероватой мглы силуэты деревьев, домов, крыш. И солнце как будто проглянуло, прорезалось сквозь туманное месиво небес просвечивающим диском...

Наконец стало возвращаться ощущение цвета. Голубое небо. Мягкий, необычайный, бархатистый цвет земного покрова. Зеленый цвет жизни! Вместе с ним возвращалась и реальная надежда вернуться к любимому занятию. Но ни врачи, ни время не смогли вернуть всего, что отняла война. Писать было трудно. Кисть привычно касалась полотна, а краски не слушались. Надеяться на полное восстановление зрения, кажется, было безнадежно...

И вот Юрий Авдеев снова в Мелихове, на пустыре, именуемом чеховской усадьбой. Знакомый, потрепанный военными годами, но уцелевший все-таки флигель. Жалкие остатки чеховского сада. Рядом дорога, проходящая прямо через то место, где когда-то стоял дом Чеховых. И ни одного мемориального экспоната. Ни одной вещи, к которой прикасалась рука знаменитого земляка — писателя Антона Чехова. Почти ничего, напоминающего о здешних его трудах и днях. В здании по соседству с усадьбой, приспособленном под музей, хранилось несколько копий с чеховских документов, газетные вырезки да книги писателя, его нетленное, живое слово. Все надо было начинать сначала.

Двадцать лет назад вся экспозиция музея помещалась в одной комнате. Чеховские вещи покоились в случайном соседстве под стеклом стендов-тумбочек. Белый картуз, в котором доктор Чехов объезжал в холерную эпидемию окрестные деревни. Визитные карточки. Знакомое по портретам пенсне. Вещи были подлинными. Но они молчали...

Поиски экспонатов продолжались, а про себя Юрий Авдеев вынашивал думку о восстановлении главного дома усадьбы. То ли напористая приверженность к делу или какие-то другие качества натуры тому способствовали, но произошло так, что близкие к Чехову люди — М. П. Чехова и О. Л. Книппер-Чехова прониклись к новому мелиховскому директору каким-то своим особенным расположением и доверием. Следствием чего и явился приток наиболее ценных и редкостных поступлений в музейные фонды. А вещи все-таки молчали, они не хотели говорить...

Как же найти тот заветный ключ, который бы открыл вход в отошедшее время, помог услышать его главенствующее звучание? Да надо было наконец найти и камертон, которым возможно проверить чистоту этого звучания...

В марте 1956 года сотрудники музея поехали в Ялту к Марии Павловне Чеховой. Вопрос о полном восстановлении усадьбы из области мечты переходил в сферу практической работы. Потому так внимательно слушали рассказ девяностолетней сестры писателя о жизни чеховской семьи в Мелихове. Важна была каждая деталь. Память о прошлом у Марии Павловны сохранилась свежей и ясной. Она как будто заново переживала мелиховское время.

Мало было запомнить каждое слово. Надо было уловить, прочувствовать самое существо ее переживаний.

«...Мы старались жить красиво: не так, как наши соседи...» (речь шла о мелиховских помещиках). «Сколько мы работали! С раннего утра, с шести часов...» Мария Павловна запела песню, которую певали мелиховские девушки: «Люблю я цветы полевые». Та песня была не пришлая. Ее и по сей день не забыли в Мелихове. У Чехова в «Мужиках» крестьяне поют эту же самую.

Вспомнила Мария Павловна один из последних вечеров, когда накануне переезда в Ялту сидели с Антоном на балконе флигеля и прощались с этим столь дорогим уголком подмосковной земли. «Погода была чудесная, кругом так красиво. Настроение музыкальное... Невольно вспоминалась музыка Чайковского к первому акту «Евгения Онегина».

Мария Павловна вычерчивала планировку комнат в главном доме, обсказывала устройство всей усадьбы. Попытались было уточнить некоторые мелкие и частные подробности, но вдруг она озадачилась: «Не будьте педантами. Создавайте чеховское настроение».

Так вот он, заветный ключ!

В августе 1958 года Мелихово навестила О. Л. Книппер-Чехова. Во второй раз — через пятьдесят девять лет спустя после незабываемых трех весенних дней, проведенных здесь с Антоном Павловичем, в кругу дружной семьи писателя. «У меня нет слов от воспоминаний», — записала она в музейной книге. Воспоминания были об их первой весенней встрече. С ними вернулось ощущение простора и света далекой поры. «Как сейчас вижу цветущий сад с небольшим прудом, чудесные деревья и кусты, цветы... Много неба, много земли, уютный дом, который любил показывать в милом, шутливом тоне гостеприимный хозяин, но главной гордостью его было то, что давала земля».

Воссоздание чеховского дома уже началось. Многое было сделано для восстановления сада. Цвели розы. В листве проглядывало первое золото осени. В высокое мелиховское небо привольно вымахнули горделивые кроны посаженных Антоном Павловичем берлинских тополей... Начинающая новую жизнь усадьба действительно радовала глаз, но еще больше обещала в недалеком будущем. Очень многое предстояло сделать, чтобы она стала настоящей, чеховской... Об этом напоминали постоянно и строки из письма в музей Ольги Леонардовны о Чехове и Мелихове, «которое он любил и был привязан всей большой поэтической душой»:

«В его повестях, рассказах и письмах много раз возникает дорогое сердцу Мелихово, которое было предметом его самых сердечных забот и беспокойств... Он сам сердечно и скромно помогал созданию первой школы в Мелихове и сам заботливо лечил всех приходящих к нему больных. Как писатель, он нашел в Мелихове богатый источник, который безостановочно питал его творчество. Здесь, в Мелихове, он вновь хорошо узнавал русскую жизнь, русскую природу, русских людей, которых он бесконечно любил, в силу которых он верил и которые завоевали теперь заслуженную свободу».

Так вот где надо искать камертон, дабы не сфальшивить, — в природе и людях; их деятельное содружество и составляет то, что мы называем чеховской землей.

Все здесь должно говорить о Чехове: и люди, и цветы, и небо, и деревья, и птицы, и маленькие прудики, и леса вокруг, в которые входил он бережно, с любовью ко всему, что могло подарить людям счастливые минуты на этой земле.

Хлопот с главным домом хватило на несколько лет. Надо было составить проект, выверить в нем все. Но до того надо было утвердить, провести в жизнь самую идею строительства. Добиться ассигнований, найти фондовые материалы, отыскать хороших мастеров. Кто занимался подобным строительством, только и сможет в полной мере представить, скольких усилий, скольких трудов все это стоило. Из собирателя Авдеев превратился в строителя, что накладывало на художника совсем непривычные хозяйственные заботы.

Но в том-то и был один из секретов успеха, что художник в Авдееве не умер, не уступил своих законных прав музейщику. Совсем не потому даже, что частичное восстановление зрения позволяло все чаще возвращаться к холсту и краскам.

Чутье, строгий вкус, суровая взыскательность и, конечно, воображение художника, не беспочвенное, а основанное на трезвом познании существа дела,— каким незаменимым подспорьем обернулось все это в музейном деле. Припоминался фронтовой опыт. Поиски достоверности, внутренней правды в изображении людей войны. А здесь требовалось воссоздать и время, и облик писателя, и облик земли, от которой неотделим Чехов. Буквально никогда и ничего воссоздать невозможно. В буквальном смысле и при Чехове на усадьбе шла своя трудолюбивая жизнь, и каждый день что-то строилось, улучшалось, украшался и благоустраивался заветный уголок земли. А достоверное? Достоверное воссоздавалось в Мелихове день ото дня, из года в год.

Сегодняшние посетители Мелихова не все замечают, что чеховский дом — одна из молодых построек на усадьбе. Дом сроднился с окружающей природой. Кажется, что всегда так и стоял здесь с того дня, как Антон Павлович Чехов в последний раз вышел из него. Гостиная... Слышится, как замирает звук старинного рояля. Гости чеховского дома только что вышли на веранду... Комната отца — Павла Егоровича. Подшивки столичных газет. Пучки луговых трав, источающие тонкий аромат. Конторка, за которой Павел Егорович вел дневник, с выразительной краткостью помечая события не только домашней жизни, но и такие, как открытие почтовой конторы в Лопасне, строительство дорог, народная перепись, прилет птиц, работы в саду...

Сравнительно недавно в доме появилась неожиданная новинка. Вы переступаете порог комнаты Антона Павловича. Звучит «Мелиховский вальс». Немного грустная, просветленная доброй улыбкой подмосковной природы мелодия. Вальс подарен музею композитором Кириллом Молчановым. Музыка создает фон настроению и как будто раздвигает стены. Проникаешься мыслью, что не только вот эта комната с массивным письменным столом под зеленым сукном была рабочим кабинетом писателя. И этот сад и огород за тройным окном. Антон Павлович первым поднимался в доме. В пять утра склонялся над чистым листом бумаги. Потом выходил на участок, где уже принялся за работу Павел Егорович. За окнами нежатся на осеннем солнце яблони и вишни. Видны грядки, именовавшиеся «Югом Франции» по большинству прижившихся на них, неведомых до сих пор для здешних мест зеленых поселенцев...

Мелодия обрывается на затихающей волне, а воображение унеслось в ближние окрестности, в луговые и лесные дали. Кто с точностью обозначит теперь границы чеховской творческой лаборатории, кто знает, куда уводили лесные тропинки прекрасного доброй и щедрой поэтической душой человека, слово которого обошло ныне весь мир.

Нет, не мертвое дело, не архивная пыль, по-настоящему составляемый, с любовью и вдохновением создающийся мемориальный музей.

В том, что музейное дело — труд живой, творческий, не допускающий застоя, успокоенности, консерватизма, убеждаешься всякий раз, как приходишь к Чехову, в этот благодатный уголок Подмосковья.

Двадцать лет назад музей имел крохотный клочок земли с флигелем. Начали строить и развивать музей — с дороги. Хорошо налаженные транспортные связи в современном мире — первая необходимость делового успеха. У дороги, поближе к пруду, что протянулся по срединной части деревни, поставили торговые точки. Заведения во всяком музейном строительстве очень немаловажные. Трудностей с этими стройками довелось преодолеть не меньше, чем при сооружении центрального объекта — дома А. П. Чехова.

В 1951 году в музее было всего три работника: директор, научный сотрудник и сторож. Третьим был дядя Миша Симанов, современник писателя и человек словоохотливый, любивший, на досуге поговорить о докторе Чехове. Свои воспоминания он начинал рассказом о том, как с мальчишками собрались они однажды забраться в чеховский сад за яблоками. А доктор разгадал ребячью хитрость, позвал к себе и одарил полными картузами плодов. Рассказы дяди Миши сдабривались, конечно, солидной долей вольной фантазии. Но директор досконально изучил все, что было написано о Чехове. И ему нетрудно было уловить в этих рассказах то драгоценное зерно, которое и следовало ввести в складывающийся фонд музейных документов...

Сегодня в штате музея состоит тридцать один человек. Пришли в музей выпускники вузов, педагоги, опытные садовники. И большая половина из них содержится за счет спецсредств. В 1949 году музею была отведена территория в 1,33 гектара. В 1968 году принято правительственное решение об охранной заповедной зоне, в которую входит восемьсот гектаров прилегающих к Мелихову угодий. На сегодняшний день чеховское Мелихово по занимаемой площади один из самых больших среди литературно-мемориальных заповедников страны. О том, как были получены эти последние приобретения, Юрий Константинович Авдеев мог бы рассказать целую повесть и с отрадными, и довольно досадными эпизодами. Но главное-то состояло в том, что он добился своего: поставил на госохрану заповедную землю.

Сегодня в киоске у выездных ворот мелиховской усадьбы продается десяток сувенирных изданий, четыре из них изготовлены Чеховским полиграфкомбинатом — яркие, привлекательные, хорошая печать на хорошей бумаге. Здесь же можно купить и пластинку с «Мелиховским вальсом», изготовленную по заказу музея.

Посетитель доволен — он увозит с собой чеховский сувенир. Музей получает доход и имеет возможность приобрести новые экспонаты, затратить значительные суммы на благоустройство. Ведь одними дарами тоже не может быть жив музей!

Только за последние годы заповедником куплены, перевезены на усадьбу и включены в музейный комплекс старинные постройки — кухня и так называемая баня, просторная изба, чаще использовавшаяся для размещения многочисленных гостей. Здания эти — подлинные, проданные с усадьбы в 1920 году, а теперь вернувшиеся на свое место.

К дому-кухне успели за несколько лет привыкнуть и жители Мелихова, и работники музея. Считали, что он прижился, вписался прочно в усадебный ансамбль. Все так бы и осталось на том же месте, если бы успокоились на достигнутом. А между тем исследовательская работа в музее продолжалась с неубывающим интересом. Разыскивались забытые документы. Старинные фотографии и зарисовки сличались с современными снимками музейных объектов. И открыли, установили доподлинно на основе научных заключений, что при Чехове здание кухни имело больший объем. Стало очевидно, что при продаже с усадьбы и сборке строения на другом месте часть его была утрачена.

Сейчас кухня сооружена в прежнем архитектурном объеме. Появилась дополнительная площадь. Как включить ее в жизнь музея? Снова обратились к документам. В дневнике П. Е. Чехова оставалась нерасшифрованной запись: «Открыли школу для прислуги. Учителя Маша и Антоша». Ряд других косвенных свидетельств подводил к выводу: в доме помещалась не только кухня, здесь же жила и прислуга. В нем же и открылась самая первая мелиховская школа. С нее зародилась и началась просветительская деятельность Чехова, завершившаяся потом строительством добротных, разумно спланированных школьных зданий в Мелихове, в Талеже, в Новоселках.

В «новой» половине дома-кухни воссоздали интерьер деревенского жилища. Убранство творилось при участии старожилов. И все до последней вещи тут подлинное, мелиховское: и мебель, и одежда, и вышивки, и русская печь, которая выпекает на поду настоящий деревенский хлеб...

А суть приобретения в конечном итоге вовсе не в наглядной этнографической точности. В другой половине дома разместили художественную экспозицию, включившую в себя виды старого Мелихова, окрестных селений, приоткрывающие окно в ушедший безвозвратно унылый быт с тяжкой и беспросветной нуждой бедных крестьян и фабричных рабочих. В экспозицию органично вписались мелиховские этюды М. П. Чеховой и, что особенно примечательно, написанные ей и ее подругой художницей М. Г. Дроздовой с доброй, проникновенной симпатией портреты здешних крестьянок.

Обновление обогатило музей, добавило страницы к главнейшей теме всех его экспозиций, которую не определить точнее, чем сказано было самим Чеховым в знаменитых словах:

«Если я врач, то мне нужны больные и больница: если я литератор, то мне нужно жить среди народа... Нужен хоть кусочек политической и общественной жизни...»

Иной раз за разгадкой «белых пятен», интересных и спорных вопросов творческой биографии А. П. Чехова сотрудникам музея приходится отправляться в края неблизкие, далеко за пределы Лопасненской округи и бывшего Серпуховского уезда.

Как известно, очерк «Сахалин» был написан в Мелихове. И молодому сотруднику музея пришлось совершить поездку на остров Сахалин, из которой он привез немало ценных сведений о местах, которые в свое время объехал и обследовал Чехов.

Всем хорошо памятно также, что пьеса «Чайка» по месту своего рождения принадлежит тоже Мелихову. Чеховская надпись на фотоснимке флигеля: «Мой дом, где была написана «Чайка» — давно вошла в биографические очерки. Замысел ее и даже место действия, казалось, легко «привязывались» к здешним местам. А между тем в мемуарной литературе затерялось и забылось любопытное свидетельство о том, что замысел сюжета «Чайки» связан с поездкой А. П. Чехова в северный край Тверской земли, в страну голубых удомельских озер, где жил художник И. И. Левитан.

Путешествие на Удомлю убедило Ю. К. Авдеева в том, что замысел «Чайки» действительно соприкасается с происшествием, которое произошло здесь с Левитаном. А природа края, облюбованная в конце прошлого века многими известными русскими пейзажистами, не оставляла сомнений, что и фон пьесы, озеро, из-за которого приходит Нина Заречная, на котором Треплев убивает чайку, навеяны были Чехову удомельскими впечатлениями.

В печать сданы две исследовательские работы директора музея-заповедника, которые должны выйти в научных сборниках. В них автор высказывает свой взгляд на творческую историю и некоторые прототипические основы замысла «Чайки».

Вышла из печати книга Ю. К. Авдеева «В чеховском Мелихове». Третье, переработанное и дополненное издание, как помечено на обороте титула. А по существу-то, во многом новая, не повторяющая прежние два издания, книга. Она отражает сегодняшние дни музейной мелиховской жизни, содержит самостоятельные историко-биографические наблюдения, опирающиеся на публикации неизвестных материалов и новейшие сообщения исследователей жизни А. П. Чехова.

В главе «Негласный надзор» публикуется чеховское письмо к известному психиатру В. И. Яковенко, содержащее дополнительные сведения о широком круге деятельности общественной, литературной, медицинской, которой был захвачен А. П. Чехов. Но самое интересное в нем — свидетельство об исключительно сердечном, душевном расположении писателя к адресату: «Всей душой стремлюсь к Вам...»; «А нам с Вами надо бы почаще видеться. Ведь мы соседи. Быть может, вместе мы могли бы придумать что-нибудь, чтобы оживить нашу местность, которая закисает все больше и скоро, по-видимому, обратится в тундру».

В. И. Яковенко с молодых лет связал свою судьбу с революционным движением. Строки письма, кажется, проливают определенный свет на мелиховскую жизнь Чехова: как необходим был писателю воздух жизни общественной и политической, как тянулся он к людям, способным оживить затхлую, застойную обыденщину провинциального быта!

Говорят, беда не приходит одна. Да ведь и добрые события в жизни человеческой тоже не бывают одинокими. Выход третьей книги у Ю. К- Авдеева совпадал с желанным для художника событием — выставкой живописных работ в Орле.

Все последние годы Юрий Авдеев с упрямой настойчивостью стремился преодолеть и побороть проклятое, мучительное следствие войны. В марте, с началом «весны света», когда в природе начинали звучать интонации радостного пробуждения, он уходил с этюдником в окрестные леса. В ясные августовские дни, когда чеховская усадьба светилась красочным разноцветьем, он устраивался в укромном уголке и снова писал. Чаще всего цветы. Сказывалось пристрастие к яркому цвету, проявившееся еще в юности. Не случайно один из фронтовых этюдов, отобранных на всесоюзную выставку, изображал цветы, выстоявшие, выжившие в огне войны. Авдеев писал аллеи чеховского сада, флигель, голубое небо. Хотелось перенести на полотно до боли щемящее ощущение холодноватой августовской солнечности, так спокойно разлитой вокруг, последнюю вспышку красок уходящего лета. Как трудно было приспособиться к новому видению натуры, потому что зрение полностью так и не восстановилось. Еще труднее было найти свое свежее художественное видение предмета.

Мелкие детали оставались недоступными глазу художника. Но ведь не в них суть. В этом он убедился еще на опыте фронтового художества. Главное — цветовое звучание, гармония красок, лирическое настроение, сквозящее в движении природы. Именно лирическое, точнее говоря, романтическое, переданное не тоном, не оттенком, а цветовым контрастом. Юношеское увлечение Аркадием Рыловым не прошло даром. По-своему преломилось в сочности красок, обобщенно выражающих вечные перемены в природе.

Чем тверже устанавливался почерк, тем больше не давала покоя война. По ночам снились жаркие атаки. Днем рука тянулась к мольберту. Память возвращалась к давней теме, к фронтовому этюду, писанному под Старой Руссой, под Демянском, у Пушкинских гор. Блиндаж в глухом лесу. На подступе к нему остались каска, истлевшие сапоги. Да едва-едва просвечивающие сквозь траву останки солдата. И рядом — буйная поросль иван-чая, вечного спутника пожарищ...

Десятки раз принимался художник переписывать свой «Иван-чай». А все не то: сырой, холодный мрак струился из чащи, расползался по всему полотну.

Вспоминалось спаленное войной пушкинское Михайловское. Становилось жутко от мысли: а если грянет снова? Неужто снова на Пушкинские горы, так дорогие сердцу, обрушится жадный, бессмысленный огонь? Опять рука тянулась к мольберту. Резкие мазки высвечивали сочно малиново-лиловым контрастом елочки цветов иван-чая. Лиловый цвет подчеркивал траур, но все-таки, все-таки малиновый проступал контрастом по отношению к сырому, липкому мраку... Пожалуй, на этом можно и остановиться. Да только надолго ли, насовсем ли?

Что ни говорите, а встреча с городом юности и выставка картин в Тургеневском музее пришла наградой за многолетние труды. И было, конечно, приятно прочесть в книге отзывов слова признательности — старых друзей и молодых зрителей.

«Спасибо за щедрость таланта, спасибо за буйство красок и половодье чувств, за цветы, за подсолнухи, дорогой русский снег. Работай на славу и радость людям». Эту запись внес в книгу орловский писатель Леонид Афонин.

На выставку пришло много молодежи. Приведем запись, сделанную студентом Орловского художественного училища А. Шаталиным: «Я ни разу не был в Мелихове. Но вот пришел на выставку Ваших работ, Юрий Константинович, и не просто увидел, а почувствовал ту жизнь, которой живет природа мелиховских мест. Ваши работы своей откровенной простотой и ясностью учат ценному качеству — находить прекрасное в самом простом и обыкновенном, быть правдивым».

С Мелиховом теперь кровно и навсегда связана жизнь Юрия Константиновича Авдеева. Со здешней природой, с людьми, с музеем. А от Мелихова тянутся связи ко всему району.

В Чеховском районе коммунист Авдеев ведет большую общественную работу. Его знают как отличного лектора, горячего пропагандиста наследия А. П. Чехова. Он — депутат городского Совета, член Комиссии по охране природы и памятников культуры. И тут уж не раз приходилось по долгу и призванию отстаивать красоту и ценность не только заповедных мелиховских мест, но и многие другие памятные места чеховской земли. Приходилось доказывать, что заповедное — неприкосновенное, что город, носящий имя великого писателя, должен всегда помнить об ответственности перед этим именем. И что чеховская земля не ограничивается только заповедником, что в молодом растущем городе Подмосковья надо бережно сохранять все, что является культурным наследием прошлого.

Случилось как-то, что из самовольных, «ведомственных» побуждений принялись пилить «деловую» березу на опушке ближнего мелиховского леса. На опушке-то и пилить сподручнее, и вывезти проще. За чеховскую рощу вступились всем миром. Подняли на ноги всех друзей музея. Полетели телеграммы в центральные газеты, посыпались письма в охранные организации. И варварское нашествие на чеховский лес удалось остановить...

К слову, о друзьях музея. Из старейших друзей Мелихова в первую очередь должно назвать Сергея Михайловича Чехова, племянника писателя, подарившего музею много ценнейших вещей из семейного собрания. Да и многим находкам, таким, например, как картина Николая Чехова «Девица в голубом», занявшая ныне свое место в мелиховской гостиной, музей обязан стараниям этого ревностного и неутомимого собирателя и хранителя реликвий чеховской семьи.

С первых лет музейной работы друзьями Мелихова стали бывшая учительница здешней школы М. И. Грачева, бывший агроном Бавыкинской волости, организатор первых коммун Ю. В. Рейслер, литературовед К. М. Виноградова.

Фронтовой товарищ Авдеева художник П. И. Шолохов все послевоенные годы писал мелиховские пейзажи и многие передал музею. Другой товарищ — серпуховской художник Миша Абросимов и сегодня не устает разъезжать по округе, собирает кое-где еще уцелевшие предметы старого местного быта, без которых в музейном деле не обойтись.

...А хорошие музеи, вспомним слова Чехова, создаются столетиями. И работы в Мелихове для всех друзей и доброхотов хватит еще на многие годы. Только два года назад удалось удалить с территории усадьбы изжившие себя, давно устаревшие совхозные животноводческие постройки и положить начало восстановлению чеховского сада. И сад этот восстанавливается всем миром. В посадках участвует молодежь пяти районов Московской области. А у молодоженов Чеховского района становится обычаем — в день бракосочетания посещать заповедный уголок. Если свадьбу играют весной или осенью, молодые супруги садят здесь свое дерево — на счастье, на добрую жизнь. Хорошая традиция рождается на наших глазах.

Ныне гости Мелихова проходят к Чехову через красные ворота по аллее молодого сада, который через каких-нибудь пять — десять лет пышно разрастется и зашумит на ветру приветливой, говорливой листвой... Будут, конечно, и другие прибавления на мелиховской усадьбе. Словом, впереди еще целая пропасть дел и хлопот. «Не хватит и двух жизней»,— говорит Юрий Константинович. Но те два десятка лет, что прожиты Ю. К. Авдеевым на мелиховской усадьбе, отданные день за днем благоустройству и украшению чеховской земли, уже оставили добрый след и в душах людских, и на самой этой земле.

Сергей Тимофеевич Коненков, посетивший Мелихово в самый разгар восстановительных работ, был счастливо обрадован встречей с Антоном Чеховым, с цветами, с птицами, с вековыми дубами и тополями, друзьями великого писателя. Старейший из русских художников был обрадован и знакомством с хозяином усадьбы, увидел в нем настоящего продолжателя и наследника чеховских дел. В этой коненковской мысли скрыта своя большая правда. Антон Чехов оставил потомкам прекрасный пример делового человека. На подмосковной земле он строил школы и дороги. Лечил людей. Украшал землю садами. Таким-то только и может быть подход наследников Чехова к делу.

И как прав оказался С. Т. Коненков! Совсем недавно пришло известие о присвоении Юрию Константиновичу Авдееву звания заслуженного работника культуры РСФСР.

***

ВОТ ТАК И БЫЛО

Татьяна Кузнецова

Перед войной я была студенткой четвертого курса Московского государственного художественного института. Жила как миллионы тогдашних молодых людей, чувствовала себя в Центре Вселенной и использовала избыток энергии на физкультуру и театры. Никогда ни в чем не хотелось отставать от мужчин. Поэтому занималась в сугубо «мужских» кружках: парашютном и стрелковом, прыгала с самолета и стреляла из станкового пулемета.

Когда началась война, у нас при институте сразу же создали курсы медсестер. В августе мы проходили практику в Боткинской больнице, куда поступали раненые прямо с фронта. В октябре сдали экзамены и получили удостоверения медсестер.

16 октября все мы явились с вещами в коммунистический батальон Ленинградского района.

В начале ноября нас подняли ночью по тревоге, и мы пошли и Тимирязевскую академию. Было морозно. На дорогах — гололед. Шли строем, то и дело падали. Моих подруг по институту назначили: Люсю Дубовик — в стрелковую роту, Лену Гейнц — в истребительную, а меня — в пулеметную. Стрелковая первой пошла на фронт и почти вся погибла, вместе с ней и наша Люся. Много лет прошло, а я часто ее вспоминаю. Она была на пятом курсе, умница, отличница, невероятно принципиальная, член партии. Внешне — серьезная, при этом милое, милое лицо.

В тот день, когда уходила Люсина рота, в батальон пришел представитель НКВД и предложил мне идти в партизанскую группу. Я подумала: кто-то должен быть медсестрой в такой группе — почему же не я? И согласилась.

Нас, 16 человек, поместили в казармах в Марьиной роще. Командиром группы стал старший лейтенант С. П. Рипинский, комиссаром— старший лейтенант А. И. Карапузиков. Невольно казалось, что эта фамилия — прозвище. Комиссар был огромного роста, умный, находчивый и красивый. Он быстро завоевал наше доверие. Это был настоящий русский чудо-богатырь. 13 ноября наша группа первый раз пошла на задание в район Наро-Фоминска. Остановились в деревне Мякишево. Суровая фронтовая обстановка, холодина, снег. В ту же ночь группа пошла на задание, а меня, Гришу Вишнякова и бойца по прозвищу Стеклянка не взяли. Командиру стало нас жалко, что ли? Как мы ни протестовали— ничего не вышло.

Задание группа не выполнила. Одного славного парня потеряли, а второго, В. М. Полина, ранило в ногу. Его привезли в деревню. Я его перевязала. Тяжело было видеть всего в крови не какого-то абстрактного раненого, а человека, которого знаешь, и еще тяжелей знать, что другой человек погиб.

На следующую ночь вместе с армейской разведкой мы должны были пройти в тыл к фашистам. На четвертом километре шоссейной дороги надо было ждать наступления с фронта и, когда немцы побегут, взять «языка». Каждый из нас понапихал себе в карманы веревок — вязать «языка».

Я все время старалась не отходить от Рипинского. И на счастье. При мне он проверял маршрут по карте, и я волей-неволей усвоила расположение линии фронта, шоссейку, а потом, когда мне пришлось плохо, вспомнила, как все это расположено по отношению к линии фронта.

Одеты мы были в ватные черные брюки и телогрейки, шапки-ушанки. Из оружия почти у всех винтовки, только у командира и комиссара были автоматы. У меня была граната РГД и револьвер «наган». Санитарная сумка.

Ночь была изумительной красоты, взошла полная луна. Фронт проходил по реке Наре. Она уже стала. Шли прямо по льду, при ярком освещении. Мне казалось чудом, что нас могут не заметить. Прошли благополучно и столь же успешно добрались до шоссейки. Немного не доходя до нее, разведчики донесли, что впереди землянки — очевидно, вторая линия обороны врага. Рипинский послал армейских разведчиков искать проход, так как они говорили, что все тут знают. Увы! Эти землянки и для них оказались неожиданностью.

В два часа ночи с передовой донеслась довольно интенсивная стрельба. Горя нетерпением, мы ждали, побегут ли немцы в тыл, не покажутся ли «языки». Но никого не было, и вновь я спрятала приготовленные веревки. Это все-таки первое наше задание, все были неопытные. Когда часа в четыре утра, проведя глубокую разведку, Рипинский приказал выходить обратно, на нас обрушился со всех сторон автоматный огонь. Возможно, гитлеровцы стреляли разрывными пулями, которые в лесу создавали видимость окружения, так как, ударяя в деревья, они рвались с оглушительным звоном. Я шлепнулась, как лягушка, рядом были Карапузиков и несколько наших партизан. Нас, очевидно, не заметили, бой переместился куда-то в сторону. Там слышались взрывы гранат, и раненый немец дико кричал: «Майн гот!»

Наш чудо-богатырь Карапузиков повел нас на эти звуки, но, не доходя до участка боя, мы наткнулись на фашистов. Они кинули осветительную ракету и подняли дикую автоматную стрельбу, не давая приблизиться к линии фронта. Осветительные ракеты, команды по-немецки, ливень автоматных очередей — все это было внове и не давало сил соображать. Карапузиков приказал залечь под елками, молча пропустить немцев и тогда повернуть в наш тыл. В этот момент мы выскочили как раз на то самое шоссе, к которому стремились ранее. Карапузиков дал команду перебежать через шоссе и залечь там под маленькими пышными елочками, ибо на этой стороне был частый мелкий осинник, где нельзя укрыться. Бегом кинулась под елку. Через несколько секунд я услышала крик Карапузикова: «Таня, назад! Немцы!». В то же мгновение по Карапузикову, на его голос, ударили автоматы со стороны шоссе, прямо из-под соседней со мной елочки. Карапузиков ответил тоже длинной очередью, и все смолкло. Немцы покричали что-то, а потом кинулись на ту сторону, очевидно, за Карапузиковым.

Я прямо замерла от ужаса. Осталась одна! Что делать, куда деваться? И уже светало... Я услышала громкую немецкую речь, на шоссе выскочили пять немцев, В первый раз я их увидела. Хотя и смотрела на них, может, одну секунду, но запомнила на всю жизнь. Здоровые, в сизых шинелях и касках, с птичками на рукавах и с автоматами. Я ткнулась головой в землю, чтоб не видеть, как они меня стукнут. Но они пробежали мимо, не заметили. Я даже не сразу поняла, что под низкой елочкой меня не очень-то разглядишь.

Несколько минут я приходила в себя, а потом наконец сообразила, что надо уходить отсюда: ведь это — шоссе, по которому сейчас начнется движение, и незамеченной здесь долго не останешься. Огляделась кругом. Лес был не очень густой. Увидела полянку с кучами хвороста на ней и надумала лезть под хворост.

Целый день я недвижно лежала рядом с шоссейкой и замерзала. Целый день смотрела, как ходят и ездят немцы. Правда, я настолько не уверена была в надежности своего укрытия, что мне просто не верилось, что меня не видно. Наверное, душевное напряжение и берегло от холода. И как только кто-нибудь поворачивал голову в мою сторону, я закрывала глаза и считала, что все уже кончено. Один раз прямо через поляну, буквально рядом, прошли два офицера в высоких фуражках. Они говорили друг с другом и прошли, даже задев мою кучу хвороста.

Будь я опытным человеком, это была бы хорошая позиция для серьезнейшей разведки. Но я была так напугана, что даже не могла сосчитать, сколько тут немцев, десять человек или сто... Было солнечно и морозно. Ни есть, ни пить не хотелось. Мороза тоже особенно не чувствовала. Только засыпала на короткое время, но что это был за сон! Один раз услышала писк и увидела у самого носа рыжую мышку. Она несколько минут посидела около меня, за что я ей была очень благодарна.

Конечно начало смеркаться, я стала приходить в себя. Мне кажется, что весь день я была в каком-то бессознательном состоянии. Потом стала думать, что же делать? Стала вспоминать расположение фронта, реку Нару, шоссейку, как все они обозначены на карте. Поняла, что надо идти точно через шоссе прямо. И после этого решила, что не надо ждать полной темноты, а как только смеркнется, смело идти через шоссе, немцы тогда подумают, что это кто-то ихний.

Встала я, а ноги не идут. Или отлежала, или застудила (впоследствии оказалось, что отморозила). Прямо, как слон, пошла, не сгибая ног. Где-то рядом говорили немцы, но и правда, никто меня не окликнул. И только когда я опять попала в лес, почувствовала снова страх. Все ж отыскала Полярную звезду, разобралась, где восток, куда идти. И потащилась. Луна опять вылезла, я сориентировалась и стала перебегать от дерева к дереву.

Всем сердцем стремилась к своим, но вскоре угодила прямо в расположение немецких землянок. Куда ни гляну, из-под земли трубы, а из труб — искры. Еле выбралась. Потом небо затянуло тучами. Я потеряла направление и стала просто ползать по лесу. Потеряла и представление о времени. Казалось мне, что уже рассвет скоро, нужно искать опять кучу хвороста.

Совсем замоталась. Выручили меня сами немцы. В одну из моих перебежек вдруг прямо мне навстречу «Хальт! Хальт!» Я шлепнулась на землю, и в меня полетели две гранаты. Одна разорвалась метрах в трех, а другая где-то сзади меня, тоже близко. Меня колыхнуло воздухом, но, к счастью, не задело ни одним осколком. Слышу, немцы тихо переговариваются.

У меня в руках была граната на боевом взводе, как она не взорвалась, не знаю. Кинуть ее с лежачего положения, да еще такого неудобного, я не могла. Оглянувшись, я хотела привстать, терять мне уже было нечего. Думалось, ну, все — сейчас кину гранату, только боялась в дерево попасть. И когда приподнялась, вдруг увидела, что тут же, под носом у меня, река, и я буквально лежу на берегу.

Собрала все силы и кубарем скатилась на лед. Кинулась на ту сторону. Фашисты били в меня из автоматов, а с того берега отвечали трассирующими из пулемета. Бегу, а сама думаю — там, наверно, тоже немцы, раз в меня стреляют. И не знаю, Нара это или еще какая река. Упала уже на том берегу — отдышаться не могу и не знаю, где я. Вдруг услышала, кто-то шепотом ругается по-русски. Я вскочила, да как заору, словно оглашенная: «Здесь русские?». На меня сразу: «Тише, тише». Два человека. Мне показалось, что один из них Рипинский. Я ему: «Кто это?», а он мне представился: «Младший политрук Ковалев!» — и даже козырнул. Я этому Ковалеву на шею кинулась, да прямо, как была — с гранатой в руке. Напугала, наверное, беднягу. Помню, что спросила, как его зовут (нашла тоже время), а он мне мило ответил «Шура».

Я его попросила разрядить гранату, так как сама не могла: руками не владела, да и граната, наверное, тоже, к моему счастью, примерзлась и не снималась с боевого взвода. Сколько я с ней падала, а ведь достаточно тряхнуть рукой, чтобы все было кончено. Вот так-то я попала к своим опять. Такого счастья я не испытывала больше, наверное, ни разу в жизни.

Отвели меня в землянку командира батальона. Посмотрели они на эту сонную «красавицу», расспросили, попробовали узнать у меня что-нибудь деловое о фашистах и махнули на меня рукой, поняли, что я не в себе. Есть у них нечего было, но я и не хотела. Только спать. Они меня уложили на нарах, таких глубоких, теплых, лучше не бывает. И я уснула, как провалилась.

Утром разбудили, сказали, что пришел за мной мой командир. Комбат дал мне свою шапку, так как я свою потеряла. Оказалось, что изо всей нашей группы и группы разведчиков в первую ночь вернулось 5 человек. Рипинский с Вишняковым и Карапузиков с двумя бойцами. А на следующую ночь вышла я одна. Вот так-то печально кончилась для нас ловля «языков».

Для меня это задание очень памятно, поэтому я и пишу о нем так подробно. С тех пор я, столько пережившая в одиночестве, старалась не отставать от отряда. И все же отставала — такова участь медсестры. Но зато с тех пор я никогда не теряла головы. И с тех пор я поняла, что можно укрыться от наблюдения и самой смотреть во все глаза, не теряя сознания от страха.

К моменту нашего возвращения в Москву из этого похода нас уже поджидала группа новых бойцов-диверсантов. В этой группе четыре обстрелянных «воробья» пользовались почетом и уважением. Особенно тепло относились ко мне, самостоятельно выбравшейся из немецкого тыла. Знали бы они — как! Потешились бы доброй шуткой над храброй «воробьихой».

В декабре фашистов погнали от Москвы. 13 декабря получили приказ двигаться на задание. Народу шло много, мне казалось — весь полк.

До фронта дорожка была тогда близкая. Полк ехал эшелоном до станции Кубинка. Здесь выгрузились. Там же выяснилось, что через фронт действительно пойдет почти весь полк. Командовал нашей ротой Иван Иванович Глухов, очень приятный человек, веселый, румяный. Он — мастер стекольного завода, привел в наш полк почти всех рабочих своего цеха, его там все уважали. Скоро стали его уважать и все мы.

В Кубинке впервые увидела войну такой, какой она есть. До тех пор я ничего не видела днем, так как мы и к фронту приезжали ночью, и переходили фронт ночью... А тут 10 часов утра — только что погнали фашистов. Полусгоревшая деревня, убитые лошади, неубранные трупы. Огромное количество людей, машин, орудий. Мы были на лыжах. Пошли. Километра через три по дороге зашли в деревню, сплошь забитую нашими войсками. В это время на деревню налетели вражеские пикирующие бомбардировщики. Деревня стоит в открытом поле. Если бы все кинулись из нее — фашисты могли бы всех перестрелять из пулеметов. Приказ был — оставаться в деревне. 23 самолета выстроились кругом и один за другим заходили на бомбежку. Глухов приказал мне лечь головой под косяк двери и не подниматься.

В это время бомба попала в дом напротив, а я знала, что там расположились ребята нашей роты. Душа не вынесла. Вскочила и побежала туда. Убиты были двое. Я стала перевязывать раненых. Это — первые мои перевязки, да еще когда кругом все гремит и валится. Потом прибежал врач В. С. Вознесенский, стал показывать, как лучше и быстрее это делать. Помню, что я перевязывала нашего парня, которого осколками бомбы ранило в обе щеки и перебило язык. У меня были индивидуальные пакеты, и как я их ему ни накладывала, они проваливались в щеки, и я ничего не могла сделать. А кровотечение было ужасное. Помню, кто-то рядом сказал: «Да она не умеет». И я действительно не умела. Да с такой раной, наверное, и умелый не справился бы. В конце концов я замотала ему голову двумя полотенцами, совершенно красными от крови. Потом уже, месяца через два, он приходил в полк, благодарил меня. Только не знаю за что, это была действительно безобразная перевязка. Представляете, починили парня: и язык сшили, и все у него во рту было искусственное, но ничего, выглядел неплохо.

Таких страшных ран, как при той бомбежке, мне больше за все время не приходилось видеть.

Бомбежка кончилась, двинулись мы дальше. Было это примерно в километре от фронта. Идем, а по дороге один за другим идут раненые с фронта, совсем не перевязанные. Мороз был ужасный, больше 40 градусов. У меня сумка, полная пакетов. Стала ко мне целая очередь на перевязку, где-то под деревом, в чистом поле.

Подходит боец — у парня в голове осколок. Я сняла с него шапку и вместе с ней выдернула и осколок. Замазала йодом, завязала, говорю: «Иди в санбат», а он — куда там! Доволен, что осколок уже вынут, завернул его в платок и обратно в часть. А может, у него голова пробита?

Глухов меня ругает, говорит: «Отстанешь от нас». Потом махнул на меня рукой, сказал, чтобы искала деревню Морево, там остановка.

Пока иссяк поток раненых, часа два прошло. Потом еще еле тащится паренек. Кровь течет из рукава. Я попыталась освободить руку от одежды, чувствую перелом кости. Стала пороть рукав, а там прямо кусками кровь, а из раны артериальная хлещет. Я жгут завязала, а парень потерял сознание. Видимо, большая потеря крови. Что мне с ним делать? Мне же своих догонять надо. Мимо едет тяжелое орудие. Спросила у командира, знают ли они, где здесь санбат. Сказал, что им по дороге. Стала его просить, чтобы взяли парня на орудие, а то замерзнет. Ни в какую не берут. Говорят, некогда возиться.

Я просила, умоляла, уж и плакать стала — не действует. И вот тут-то со мной случился грех. Сроду не ругалась и не умела, а тут вдруг среди слез выругалась, да так глупо и неумело, что это даже каменного командира развеселило. После сего положили моего парня на орудие и повезли. Не знаю, жив ли он остался. Если жив, может, и поминает добрым словом.

Пока я добралась до Морева, еще два раза попадала под бомбежки и осталась с совершенно пустой санитарной сумкой. Уже перевязывала теми пакетами, что были у самих раненых, если они были. В Мореве наши собирались на переход линии фронта. Я измучена была до чертиков. Пошли. На лыжах. Переходили Москву-реку. И на 28 километров в тыл к фашистам зашли. Шла и не знала, сплю или нет. Ног совершенно не чувствовала. Помню, удивлялась, почему это снег то зеленый, то красный. Только потом сообразила, что это от ракет.

К утру забрались в какую-то глухомань, и до того все измучены были — повалились под елки, даже есть не стали, уснули. Но очень быстро пришлось вскочить. Началась стрельба. Комвзвода Костя Цепков побежал узнать, что случилось. Оказывается, на наш лагерь набрела группа фашистов. Боевое охранение подняло тревогу. Фашистов перестреляли. Костя говорит: «Таня, там много раненых, беги скорее», Я ринулась туда — раненых много, да еще под кустами в густом лесу. Собрала 12 человек и пятерых наших бойцов убитых. Двух раненых бойцов, которые стояли в боевом охранении, я знала хорошо. Это были Мучник и Кулагин. Мучник был ранен в обе ноги и в грудь.

Пока я перевязывала раненых, стало темнеть. Подошел какой-то командир и приказал мне вынести раненых в наш тыл и убитых тоже. Сказал, что дает мне 40 автоматчиков как носильщиков и охрану. Не было ни одного раненого, который сам мог бы идти. На чем их нести? Попросила у командира, чтобы дали мне по четыре лыжи на раненого. Стали эти лыжи связывать чем попало. Уже ночью тронулись в обратный путь. Одна легкораненая у меня была, наша сандружинница Вера Тихомирова. Ее какая-то шальная пуля в лоб ударила, но, спасибо, вскользь. Голова у нее болела, но идти она могла. Я попросила ее, чтобы она смотрела за первой половиной нашей колонны, чтобы не уронили и не обморозили кого. А то идти-то пришлось по бурелому.

Сама осталась охранять вторую половину. Растянулись мы чуть не на два километра. На каждого раненого и убитого—по два человека, да головной дозор, да охрана, вот тебе и 40 автоматчиков.

Не знаю, откуда у меня сила бралась, ведь уже двое суток без сна, да в таком напряжении все время.

Просят пить — пить нечего, снегом раненого не напоишь. У самой весь рот ссохся. Догнала Мучника — там валенок с его ноги потеряли и не видят. Нога как камень. Содрала вещевую сумку, вытащила белье, все, что можно, на него навертела.

К утру добрались до Москвы-реки. От радости, что почти дома, охрана моя кинулась на лед и стала долбить прорубь саперными лопатками, чтобы добыть хоть чуть воды. Столпились вокруг с котелками. В этот момент нас накрыл минометный огонь. Подхватили раненых — и на ту сторону. Только на нашем берегу я познакомилась с командиром моих носильщиков и охранников. Оказалось, это — политрук Я. П. Гончаренко. Он мне предложил оставить тяжелораненых и обмороженных в деревушке, а остальных «ходячих» послать в Морево, еще 5 километров, с тем, чтобы они прислали лошадей за нашими тяжелыми.

Отправили мы людей, а сами, я и Гончаренко, потащили наших раненых в деревню. Только тут разглядели, что от деревни осталось несколько домов. Наладились мы в первый дом. А там — штаб батальона, обороняющего этот участок, В это время начался обстрел деревни из минометов, артиллерии и даже пулеметов. Фашисты сидели напротив, на той стороне. Тут-то я с ужасом убедилась, что ни обогреть, ни напоить раненых не могу. В избе выбиты все окна к двери, за водой к реке не подойти. Снег растопить можно только в котелке, но снег весь черный. Все же наскребла из разных углов снега, кое-как напоила. Мучник в сознание не приходит. Я сижу, тру ему ноги, Гончаренко оттирает остальных. Только Мучник никак не поддается...

Лошади подошли, но стали в двух километрах в лощине, не могут подойти ближе из-за огня. Гончаренко починил какие-то санки, которые валялись около дома, и мы с ним под огнем, бегом стали перевозить раненых к лошадям. Первыми перетащили Мучника и еще одного бойца из батальона, раненного в живот.

Бегали удачно. Только в одну из таких перебежек, когда возвращались обратно, у самого нашего дома, рядом с нами ударила мина. Я упала, а когда поднялась — вижу, мой политрук валяется в снегу и стонет. Я его еле затащила в избу. Пока расстегивала его одежды, вся измучилась, думала, теряю единственного помощника. К счастью, никакой раны у Гончаренко не оказалось. Просто он упал на что-то твердое и очень сильно ушибся. Он пришел в такой восторг от того, что не ранен, что и лежать не стал, несмотря на сильные боли в области живота. Стали мы с ним бегать по-прежнему, хоть он и корчился от боли.

Только поздно ночью переволокли всех раненых. Одни сани, как наполнили, отослали сразу, а другие нагружали более легкими ранеными. Что тогда мне казалось «более легкие» — можете себе представить: последним перевозили Сашу Кулагина, у которого было восемь ранений — в руки, ноги, спину, бок,— правда, не проникающие, а касательные. Но он весь был истерзан пулями. Впоследствии он приходил в полк и даже писал мне.

Раненых отправляли в армейский санбат. Поэтому мы с Гончаренко уже поздно ночью вдвоем отправились в Морево. Не помню, как дошли. Пришли под утро. Я сразу отыскала нашу санчасть, но там все спали, и я повалилась на пол, прямо, где стояла. Трое суток без сна и отдыха, под огнем и в тяжелой работе сказались. Я до того распухла, что сама себя не могла узнать.

Утром еле поднялась. Меня никто в санчасти не знает. Пошла к врачу. Стала рассказывать, а он ничего не понимает. Говорит, что ему никто о нас не говорил, что раненых привезла Вера Тихомирова, и сейчас она отправлена в санбат. Утром пришел Гончаренко проведать меня.

А через два дня снова пошла в тыл с другой группой, не знала в ней ни одного бойца, Было нас 40 человек. В какой-то деревушке у Москвы-реки дожидались ночи. Тут командир батальона, который держал эту деревушку, передал приказ нашему командиру о помощи ему в захвате деревни на противоположном берегу: народу у него было меньше 30 человек. Две ночи мы ходили на эту деревушку. Тот берег был крутой, фашисты полили его водой, взобраться не было никакой возможности, а по реке они садили из тяжелых минометов.

Во вторую ночь к нам присоединилась еще одна группа полка. С нею была Верочка Тихомирова с завязанным лбом. В ночь, когда они пошли с нами опять в атаку на эту проклятую деревню, Верочку вторично ранило осколком мины, в глаз. У нас было много раненых и убитых. Мы получили приказ возвратиться в Морево. Там, в нашей санчасти, оказалось много больных, в основном желудочных. Я думаю, что оттого, что пили всякую воду, где ни попало, Меня оставили с ними, а через три дня пришел приказ отправляться в Москву. Как раз к Новому году.

Мне к Новому году подарили невероятно прекрасный подарок — большой шелковый мешок с конфетами и грамоту с надписью: «Лучшей медсестре батальона». Всего 11 таких подарков пришло в полк, и один из них получила я.

ВО ИМЯ ОТЧИЗНЫ

Михаил Товбин

Полный текст книги

… В начале войны 25 студенток Московского высшего технического училища имени Баумана организовали учебную группу медсестер и в короткий срок освоили программу. А в грозные для Москвы дни октября 1941 года вся группа патриоток выехала на один из участков фронта. Среди них была преподаватель—коммунистка 3. С. Малышева. Студентки показали себя достойными дочерьми Родины. Они были отмечены высокими правительственными наградами. Студентка Наташа Киреева была награждена орденом Красного Знамени, Алла Полковова — орденом Красной Звезды …

Коммунистка Мария Мстиславская

Помещение Пролетарского райкома Красного Креста не вместило всех пришедших, и у входа выстроилась очередь. Лица суровы, взгляды сосредоточенны. Этих пожилых женщин, молодых работниц и студенток, людей разных возрастов и профессий, коммунисток и беспартийных привела сюда забота о судьбе Родины. Они пришли, чтобы воспользоваться своим правом, записанным в Конституции: «Защита Отечества есть священная обязанность всех граждан СССР».

Председатель райкома Красного Креста Мария Семеновна Мстиславская знает многих из собравшихся в лицо, не раз встречалась с ними на предприятиях, на занятиях санитарных дружинниц, на курсах; медицинских сестер.

Вот к столу подходит председатель первичной организации Красного Креста трикотажной фабрики имени 8 марта тов. Аникеева. Она сообщает, что все работницы предприятия во главе с секретарем парторганизации тов. Пашковой и председателем фабкома тов. Зайцевой решили стать донорами. Девушки автозавода просят о содействии в организации курсов медицинских сестер. Студентки интересуются, когда откроются курсы медсестер или санитарных дружинниц.

В более выгодном положении оказались те товарищи, которые еще в мирное время приобрели вторую специальность, на случай обороны Родины. Полученные знания медицинской сестры запаса или санитарной дружинницы очень полезны в повседневной жизни, особенно ценны в грозное время защиты Отчизны.

Многие из пришедших девушек, состоящих в санитарных дружинах, докладывают о готовности к выполнению заданий, рассказывают, что они уже проявили разумную инициативу, привели в порядок вместе с медико-санитарным звеном дома помещения бомбоубежищ, оборудовали там санитарный пункт.

Группа девушек категорически заявила:

— Направьте нас сейчас же в действующую армию.

— Мы вашу просьбу учтем, — отвечала Мария Семеновна, — и при первой возможности вы поедете на фронт.

— Нет, мы хотим ехать теперь же. Вы слышали сводку Совинформбюро: на фронте идут горячие бои, там нас ждут.

В этом стремлении патриоток на фронт ярко проявилось желание найти свое место среди защитников Родины в грозные дни войны, помочь им в борьбе с ненавистными захватчиками.

Тепло на сердце у Марии Семеновны. Она верит в победу. Врагу не устоять перед советским народом, которому героическая ленинская партия принесла свободу и счастье.

— Оставьте заявление, я сделаю все от меня зависящее, чтобы удовлетворить вашу просьбу, — успокаивает она настойчивых девушек, — а пока вот вам направление в школу, там развертывается госпиталь, вы поможете скорее его оборудовать.

Мария Семеновна доложила в райком партии о большом наплыве добровольцев в Красный Крест.

— Это очень хорошо. Работы хватит всем, — ответили ей и попросили зайти к заведующему отделом.

Поручив прием посетителей инспектору, Мария Семеновна пошла в райком. Там она встретилась с заведующим райздравотделом и начальником штаба местной противовоздушной обороны.

Ее пригласили, чтобы посоветоваться, как лучше организовать работу Красного Креста, наметить, где следует создать курсы медсестер, сандружинниц, как развернуть массовую подготовку населения по программам на значок «Готов к санитарной обороне СССР», как использовать имеющиеся санитарно-оборонные кадры.

О разговоре в райкоме Мария Семеновна рассказала в горкоме Красного Креста и просила обеспечить ее программами и учебными пособиями.

Каждый день председателя райкома Красного Креста был предельно заполнен работой: нужно было побывать на предприятиях, побеседовать с рабочими и работницами, проверить занятия курсов медсестер и сандружин, посмотреть, как активистки работают в госпиталях, сколько человек явилось на донорские пункты, как организовано дежурство санитарных звеньев в бомбоубежищах... Много больших и малых дел лежало на плечах районного организатора санитарно-оборонной работы.

Фашистские варвары, вторгшись на советскую землю, шли «крестовым походом», пренебрегая международными правилами, уничтожали наши города и села, угоняли в рабство людей, убивали и старых и малых.

Гитлеровских головорезов ничуть не смущала неприкосновенность знака Красного Креста. Совинформбюро неоднократно сообщало, что фашистские летчики зверски бомбили госпитали и санитарные транспорты, на крышах которых четко виднелась эмблема Красного Креста.

В те тяжелые дни войны настроение патриоток выразило собрание председателей первичных организаций Красного Креста, сандружинниц и медсестер Пролетарского района. В единодушно принятой резолюции участники собрания заявили:

«Мы присоединяем свой голос протеста против варварской бомбардировки фашистской авиацией госпиталей и санитарных учреждений Красной Армии.

Мы заявляем, что удесятерим подготовку санитарно-оборонных кадров для нашей любимой Красной Армии, Каждый из нас готов отдать жизнь за Родину, за Коммунистическую партию».

Осенью 1941 года немецко-фашистские войска, не считаясь с потерями, стремились любой ценой захватить Москву. Партия обратилась к трудящимся с боевым призывом: «Враг должен быть остановлен, под Москвой должен начаться его разгром».

Марии Семеновне, многодетной матери, предложили эвакуироваться в тыл страны, но она решительно отказалась. Младших детей отправила в Сибирь, а вместе со старшими дочерьми-студентками вступила в рабочий батальон Пролетарского района.

Мария Семеновна была назначена командиром санитарного взвода, а дочери Людмила и Зинаида — сандружинницами.

Весь санитарный взвод состоял из дружинниц Пролетарского райкома Красного Креста.

Батальон вошел в состав 3-й Коммунистической дивизии Москвы. Позже эта дивизия влилась в состав действующей армии и за героизм, проявленный в боях против немецких оккупантов, была преобразована в 53-ю Гвардейскую Краснознаменную стрелковую дивизию.

Москвички — воспитанницы Красного Креста — были достойными дочерьми своего народа.

Сандружинница Ирина Лютина оставила малолетнего ребенка на попечение родных и настояла, чтобы и ее взяли на фронт. Ушла на фронт санитарной дружинницей комсомолка, проходчица метростроя Вера Кочетова. Бесстрашная девушка оказывала помощь раненым в самых трудных условиях, часто под сильным огнем противника. На фронте героиня была дважды ранена. Славная патриотка вернулась с войны членом Коммунистической партии. Ее грудь украшали правительственные награды.

В составе медико-санитарного подразделения, где работала Мстиславская, была и санитарная дружинница Лиза Болотина. Любимица бойцов, всегда жизнерадостная, веселая, Лиза удивляла многих своей отвагой. В одном из тяжелых боев, который вел полк Коммунистической дивизии, она, переползая от одного раненого к другому, делала им перевязки. Ее нашли на поле боя смертельно раненной, с бинтом в застывших руках. Над могилой молодой героини советские воины поклялись отомстить врагу.

Дивизионная газета «Вперед на Запад» 2 августа 1942 года писала:

«Большой любовью и уважением пользуется у бойцов и командиров части Мария Мстиславская. Как мать за любимыми сыновьями, ухаживает она за ранеными, теплым словом, лаской, заботливым отношением облегчая их боль, и недаром десятки и сотни бойцов называют Мстиславскую матерью.

Бывают случаи, когда она по двое-трое суток без сна и отдыха проводит у раненых, и на предложение врача пойти отдохнуть обычно отвечает: «После войны, товарищ врач, после войны».

Находясь на Северо-Западном фронте, дивизия в октябре 1942 года вела тяжелые бои. Немецко-фашистские захватчики несли колоссальные потери, но пытались рваться вперед. Славные советские воины отстаивали каждую пядь родной земли. Военные врачи, медицинские сестры прилагали все усилия, чтобы быстрее отправить раненых в тыл.

Ночью наши войска отошли на новый оборонительный рубеж. Как-то случилось, что группа тяжелораненых вместе с медсестрой и санитаром оказалась в тылу врага.

Расположившись в воронках от снарядов и дзотах, они ждали своих. Мария Семеновна подбадривала раненых, говорила, что с рассветом придет наш транспорт. Подходит она к молодому красноармейцу, у которого сквозное пулевое ранение плеча, и говорит:

— Сейчас я у тебя один бинтик сниму, постираю и сделаю новую повязку. Будешь ты у меня, как огурчик.

Это сравнение вызывает у бойца улыбку, и ему становится вроде легче.

У другого бойца лицо пылает от высокой температуры. Мария Семеновна идет к ручейку, набирает в котелок воду. Она рвет солдатскую рубаху, кладет холодную тряпку на голову. Боец с благодарностью шепчет:

— Спасибо, мать!

Она слышит эти слова благодарности, и еще больше начинает болеть ее сердце за всех этих людей. Раненые взрослые люди беспомощны, как дети, и она почти единственная здоровая для них действительно мать.

Ночью лес наполнился рокотом моторов. Санитар пошел в разведку, но скоро вернулся, сообщив, что неподалеку расположились фашистские танки.

В это время послышался гул самолетов. По звуку раненые поняли: «Наши летят».

Кто-то сказал:

— Надо дать знать про фашистские танки, вот бы костер разжечь!

Никто не видел, как снова ушел санитар. Когда самолеты пролетели над лесом, загорелся стог сена. Летчики поняли сигнал, развернулись и сбросили бомбы на цель. Санитар не вернулся. Видимо, сигнал подал он и пожертвовал собой.

С рассветом, оставшиеся в живых разъяренные оккупанты кинулись на поиски партизан, но обнаружили в овраге раненых.

Мария Семеновна выставила небольшой флаг Красного Креста, но гитлеровцы открыли по раненым автоматный огонь, а затем развернулись в цепь и, приблизившись, закричали:

— Хенде хох!

Один из раненых в сердцах сказал:

— Как же я тебе, поганое отрепье, подниму руки, если они у меня тобой же перебиты?

На ломаном русском языке последовала команда: «Строиться!»

Бойцы выходили и выползали, а тех, кто не мог встать, фашисты тут же расстреливали.

«Мы в плену», — подумала Мария Семеновна и, как бы в подтверждение этого, получила удар прикладом автомата в спину.

Марию Семеновну охватили гнев и возмущение. Впервые ее, советскую женщину, ударили. С ненавистью посмотрела она на врага, но стерпела и встала в строй. Фашист ударил ее снова. Тогда она не выдержала и, подбирая немецкие слова, сказала:

— За что вы меня бьете, ведь я медицинская сестра, оказываю первую помощь, меня охраняет международный закон Красного Креста.

— Что она говорит? — спросил у солдата подошедший офицер.

Солдат передал слова женщины и добавил: «Ее нужно прикончить...»

— Успеем, — ответил офицер и приказал идти быстрее.

Прошло несколько часов изнурительного пути, когда разрешили сделать привал.

Мария Семеновна немедленно стала осматривать раненых, накладывать новые повязки, так как у некоторых бойцов раны стали кровоточить.

Когда конвой приказал построиться, один красноармеец сказал:

— Мать, становись в середину, они тебя с краю прибьют.

«Дорогие мои, — подумала Мария Семеновна, — сами смертельно усталые, искалеченные, а еще в состоянии думать обо мне».

На марше один из советских воинов, обессилев, не мог дальше двигаться и сел, его тут же застрелили. Тогда, чтобы больше не терять товарищей, все взялись за руки.

Их привели в Старую Руссу, а затем погнали к Пскову в лагерь-лазарет для пленных. В лагере на каждом шагу Мария Семеновна, которую поставили прачкой, видела бесчеловечное обращение с военнопленными. Их мучили многочасовыми перекличками под открытым небом в дождь и стужу, избивали.

В лагере свирепствовал сыпной тиф. Пленные умирали от болезней и голода. Но русские люди находили в себе силы сопротивляться фашистам даже в неволе. Они мужественно боролись за то, чтобы не потерять достоинство советского человека.

По ночам, лежа на нарах, Мария Семеновна вспоминала свою жизнь.

Двадцать два года она проработала швеей на фабрике, честно трудилась, жила интересами коллектива. На родном предприятии вступила в комсомол, затем ее, как передовую работницу, приняли в ряды Коммунистической партии.

У нее была счастливая жизнь советской женщины-матери, воспитавшей четырех детей.

Когда фашизм стал угрожать миру, она, уже немолодая женщина, закончила курсы медицинских сестер, а накануне войны ее избрали председателем райкома Красного Креста.

...Как-то в лагерь с новой партией военнопленных был доставлен шофер санитарной машины, знавший Марию Семеновну. Он сообщил тяжелую весть: ее дочь Зинаида погибла в бою. Тяжело переживала Мария Семеновна смерть любимой дочери. Поддержал ее военнопленный доктор Попов. Узнав о ее состоянии, он сказал:

— Надо держаться, не падать духом. Нужно жить, бороться...

Презирая опасность, смерть, она стала вести среди пленных пропаганду, вселять веру в нашу победу, призывала бороться с врагом. Ей помогали знания, когда-то полученные в совпартшколе.

Марию Семеновну встречали с доверием и уважением.

— Мать пришла! — радовались воины, ждавшие ее слова.

И она им рассказывала о могучем советском народе, о великой организующей силе Коммунистической партии, за которой сплоченными рядами идут советские люди, готовые сделать вое, чтобы отстоять социалистический строй.

Она говорила уверенно, убежденно, от всей души. Однажды Мария Семеновна обнаружила в своем ботинке написанную под копирку листовку; в ней рассказывалось о том, как наш народ кует победу над врагом, как на востоке начинают давать оборонную продукцию перебазировавшиеся туда заводы, как Советская Армия готовится к освобождению нашей священной земли от фашистской нечисти. Мария Семеновна поняла, что в лагере существует наша подпольная организация.

В один из вечеров, когда она шила лохмотья своих товарищей, в барак зашел надзиратель. Взглянув на ее работу, он спросил не швея ли она.

Она сказала, что немного умеет шить, тогда ее перевели в портняжную мастерскую, где уже работали двое пленных. Мастерская находилась в отдельной пристройке, ее было удобно использовать для пропагандистской работы. Здесь можно было огрызком карандаша, на клочке газеты, выпускавшейся фашистами, переписать и размножить полученную листовку, написать несколько слов, ободряющих людей, призывающих не сдаваться, не падать духом. Вскоре прибывший эсэсовец, увидев портных, отругал начальство лагеря. На фабрике Армейбеклейдунг (военного обмундирования), сказал он, не хватает портных, а они здесь, мол, занимаются бездельем.

Ночью в лагерь приехала эсэсовская крытая машина, которая обычно вывозила из лагеря смертников. В нее посадили Марию Семеновну и еще пять женщин.

Их привезли на окраину Пскова, где была расположена фабрика военного обмундирования. Под присмотром немок-надзирательниц работали согнанные из окружающих сел крестьянки. Режим здесь был несколько легче, чем в лагере для военнопленных. За кусок сала или десяток яиц надзиратели иногда отпускали девушек на воскресенье домой. И они, узнав, что их надзирательница очень жадная, использовали это в своих целях.

Увидев мастерство Марии Семеновны, надзирательница попросила ее перешить несколько стеснявших ее платьев. Немке работа понравилась, и она ее похвалила.

— Разрешите мне в деревню сходить, милостыню попросить, — обратилась к ней Мария Семеновна, и надзирательница в воскресенье отпустила ее на несколько часов.

Мария Семеновна намеренно вернулась рано и принесла продукты, которые дали ей крестьяне. Большую часть отдала надзирательнице и тем самым вошла к ней в доверие.

Как-то по пути на фабрику Мстиславская нашла в поле номер газеты «Ленинградская правда» от 19 августа 1943 года, видимо, сброшенный нашими летчиками. В газете сообщалось, что советские войска, разгромив гитлеровцев на Курской дуге, перешли в наступление. Население в тылу призывалось рвать фашистские коммуникации, организовываться в отряды, срывать отправку советских людей в немецкое рабство. Мария Семеновна принесла газету на фабрику, и там ее зачитали до дыр.

Однажды прошел слух, что хотят перевести фабрику и всех работавших на ней русских женщин в Германию. Мария Семеновна через доверенное лицо получила указание штаба местного партизанского отряда подготовить побег женщин.

Мстиславская начала действовать. Она зачитала женщинам письмо 14-летней девочки, вывезенной в Германию. Это письмо, полученное одной из работниц, имело совсем иной смысл, нежели казалось на первый взгляд.

«Дорогая мама, я работаю у хозяйки, — писала девочка, — хозяин добрый, а хозяйка не такая. Но вот был случай, когда я доила корову и она задней ногой лягнула по ведру и молоко разлилось. Хозяйка меня сильно ругала, но хозяин мне купил платье, которое я одела. Оно было красное, в синих цветочках. Оно было немножко большое и покрыло все мое тело. Я живу хорошо, но я скоро, верно, поеду в гости к тете Шуре».

Красное в синих цветочках платье — это следы побоев. Невольница говорила о том, что, видимо, отправится «в гости к тете Шуре». Она знала, что мать хорошо поймет ее: тетя Шура умерла год назад.

Вскоре Мария Семеновна вместе с группой девушек бежала из барака, чтобы не быть угнанной в фашистское рабство, где ожидала их смерть. С помощью связного партизанского отряда она прибыла 15 сентября 1943 года в Ботлиевский лес, в отряд народных мстителей и стала работать в партизанском эвакогоспитале.

Присылка медикаментов и перевязочного материала с Большой Земли была затруднительной и иногда задерживалась. Тогда Мстиславская, одевшись в крестьянское платье, шла по деревне собирать бинты, а заодно и продукты.

Жители окрестных деревень радостно встречали «партизанского агитатора». С затаенным дыханием слушали каждую весточку об успехах советских войск, героических делах тружеников тыла. Вот что рассказывал о Марии Семеновне секретарь Карамышевского райкома партии Дмитриев:

«В сентябре месяце 1943 года из немецко-фашистского плена из города Пскова нашей агентурной разведкой была передана Мария Мстиславская в местный партизанский отряд Псковского подпольного партийного центра, действовавший на оккупированной территории Карамышевского района.

В октябре месяце того же года ее перевели в 7-ю Ленинградскую партизанскую бригаду, где она работала при партизанском эвакогоспитале. За время своей работы «мать», как ее любовно звали бойцы, проявила себя как хороший общественный работник, пропагандист и заботливый медработник по уходу за ранеными партизанами».

Всюду, где была Мария Мстиславская, было слышно горячее правдивое слово коммуниста, была вера в победу нашего правого дела.

После войны М. С. Мстиславская получила юридическое образование и ныне работает членом Московской городской коллегии защитников, стоит на страже советских законов и прав граждан нашей Родины. Она активно ведет общественную работу и является председателем ревизионной комиссии Кировского райкома Красного Креста.

Дочери М. С. Мстиславской оказались достойными своей матери. За мужество и героизм при спасении жизни раненых они также были награждены правительственными наградами и на фронте стали тоже коммунистками. Зинаида пала смертью храбрых, Людмила живет и трудится в Москве.

МОЯ ПАРТИЗАНСКАЯ «ОДИССЕЯ»

А. Федоров

Началась война. Я слеп на левый глаз и поэтому не подлежал мобилизации в Красную Армию. Но я с детства очень любил физкультуру, походы, был снайпером, знал хорошо, как ориентироваться в лесу, изучил топографию. Именно это, в конечном итоге, и определило мое зачисление в Красногвардейский истребительный батальон, который в октябре 1941 года вошел в состав истребительного мотострелкового полка Управления НКВД Москвы и Московской области.

В ноябре полк выехал на задание под Рогачев и разместился в деревне Борщево. Мне выделили взвод солдат и дали задание - выйти на рассвете на лесную дорогу, по которой предполагалось движение немецких танков, и, устроив засаду, задержать их. Нашей группе выдали новинку - двухкилограммовые противотанковые гранаты.

Рано утром расположились по обе стороны дороги, замаскировались, условились о сигналах. Ждем... Но вместо танков на дороге появилась большая группа гитлеровцев. Шли навеселе, играли на губных гармошках, громко разговаривали, хохотали. От колонны отделились два офицера и пошли прямо на меня. Сердце заколотилось так, что я испугался, как бы они не услышали этого стука. Крепче сжав противотанковую гранату, бросил ее в подошедших ко мне фашистов. Это послужило сигналом для других бойцов.

Мощные взрывы, истошные вопли, сплошная стрельба - все смешалось. Разгромив противника, мы быстро ушли в лес. За нами пытались увязаться несколько автоматчиков, но их стрельба была беспорядочной. Остановившись за толстой сосной, я навскидку, по-охотничьи, начал стрелять в них из снайперской винтовки, с которой никогда не расставался. Гитлеровские вояки быстро ретировались с поля боя.

На базу вернулись все, кроме Миши Горячева... Вражеская пуля настигла его в перестрелке с автоматчиками. Так закончился первый поход во вражеский тыл.

Под командованием С. Казначеева моя группа участвовала в налете на тыловой немецкий гарнизон. Операция прошла успешно. Большая часть отряда вместе с ранеными еще затемно отправилась на базу. Мы же остались прикрыть отход товарищей. Рассвет встретили в молодом сосновом лесочке у развилки дорог. Не теряя времени, установили партизанские «подарки» - мины. Утром по дорогам пошли фашистские машины, и по числу взрывов мы убедились, что осечек не произошло. Крики, беспорядочная стрельба, а мы были всего метрах в 30 от этого места и до вечера оставались в укрытии. Перемерзли до костей! Шевелиться и топать ногами нельзя: в лютый мороз снег хрустел очень громко. Остерегались, как бы не услышали немцы. Когда стемнело, двинулись к своим. Добрались благополучно, хотя в некоторых местах были всего в нескольких метрах от гитлеровцев, и они стреляли неведомо куда, слыша скрип наших шагов.

Не успели отогреться - новое задание: минировать дороги по ближним вражеским тылам. Линию фронта преодолели без боя. Однако этот поход оказался серьезней всех предыдущих. Выполнив задание, мы вышли на фланг линии фронта у одной деревушки, где в хорошо оборудованных огневых точках засели фашисты. Сильным огнем из пулеметов и автоматов они прижали к земле красноармейцев, наступавших на эту деревню. В темных шинелях наши солдаты были отлично видны на снегу. Как быть? Незаметно вернуться на базу или, рискуя собой, помочь красноармейцам?..

В нашей группе было человек 40. Политрук Финашин собрал всех на краткое совещание. Мнение было единым: будем помогать нашим! Оповестить их об этом послали гонца.

Усталости как не бывало. Быстро скользили на лыжах по снегу. Зашли в тыл врагу, развернулись в цепь и все разом стремительно помчались в деревню. Не выдержав неожиданного нападения, фашисты, оставив снежные окопы, тоже отступили в деревню, откуда начали озверело отстреливаться из пулеметов, минометов. Завязался ожесточенный бой.

Была среди нас неутомимая медсестра - Солнышко Семенова. Круглолицая, немного курносая, с пушистой копной выбившихся из-под шапки золотистых волос, с лучистыми задорными глазами, она и впрямь была солнышком в наших серых партизанских буднях. Несмотря на сильную перестрелку, проваливаясь по пояс в снег, перебегала она от раненого к раненому и настойчиво делала свое дело.

Вот рядом разорвалась мина, и несколько осколков впились мне в правую руку. Солнышко уже рядом, быстро бинтует меня. В этот момент нуля отшибла мне палец на той же руке. Он висел и мешал мне стрелять. «Отрежь мне его», - попросил я. «Что ты, давай завяжу», - резко возразила медсестра.

Вдруг Семенова что-то крикнула. Я не разобрал ее слов, тогда она с силой вдавила мою голову в снег. Над нами просвистели трассирующие пулеметные струи. Одна пуля впилась мне в ногу, а затем острая боль обожгла грудь. И опять быстрые руки боевой подруги наложили мне повязку. Так Солнышко спасла мне жизнь... А красноармейцы тем временем уже ворвались в деревню.

После четырехмесячного лечения я снова оказался среди боевых друзей. Теперь наш путь лежал в Смоленскую и Калужскую области. Там, в окружении множества войсковых частей противника, партизаны отвоевали целый край - более 85 деревень были освобождены от оккупантов и жили по советским законам. Ночью на аэродром садились самолеты, привозили боеприпасы, забирали раненых, больных, детей.

Партизанский край стал нашей базой. Отсюда отдельными группами уходили на задания. Главная цель - железная дорога. Партизаны действовали дерзко и активно. Гитлеровское командование решило во что бы то ни стало уничтожить партизан. Оцепив партизанский край, они начали прочесывать метр за метром. Наша группа ушла в Рогнединский лес, где мы без продуктов и медикаментов несколько дней вели бои. Рогнединский лес фашисты тоже оцепили. Поставили танки, нарыли окопы и огневые точки, усиленно патрулировали дороги. А потом начали прочесывать лес: «проутюжили» местность из минометов, а затем пустили цепи автоматчиков.

Спасла нас партизанская смекалка. Спрятавшись на болоте, мы без единого выстрела пропустили врагов. Дождавшись, когда гитлеровцы отойдут подальше, мы ушли в противоположную сторону.

Поход был непростым. То и дело приходилось вступать в перестрелки. Углубившись в сухой лес, остановились на ночевку. На рассвете проснулись и обомлели: рядом спокойно ходят немцы, принимая нас за своих. Лес был буквально набит врагами. Надо было уходить, причем уходить не мешкая - днем под ярким солнцем. Решили накинуть, как немцы, плащ-палатки, повесить на плечи свои «шмайсеры» и спокойно идти по дороге. Хитрость удалась.

Трудно сказать, что стоило нам в те минуты держаться спокойными. Потом мы буквально мчались по лесу. Мчались до тех пор, пока не заметили на холмике солдата. Он тоже нас заметил и дал предупредительный выстрел. Одиночный выстрел, а не автоматная очередь... Значит, наш! Значит, пришли!

ПЕРВЫЕ УРОКИ

Т. Кузнецова

Перед войной я была студенткой четвертого курса Московского государственного художественного института. Чувствовала себя в центре Вселенной и использовала избыток энергии на театры и физкультуру: парашютный спорт, стрелковый кружок...

В первые же дни войны при институте создали курсы медсестер. В августе прошли практику в Боткинской больнице, куда поступали раненые прямо с фронта. В октябре сдали экзамены и получили удостоверения медсестер.

16 октября я стала бойцом Коммунистического батальона Ленинградского района Москвы. В начале ноября в батальон пришел представитель НКВД и предложил мне попробовать свои силы в партизанской группе. Согласилась. 16 человек нашей группы разместили в казармах в Марьиной роще. Командир группы - старший лейтенант С. Рипинский. комиссар - старший лейтенант А. Карапузиков.

13 ноября наша группа первый раз пошла на задание во вражеский тыл в район Наро-Фоминска. Меня, Гришу Вишнякова и бойца по прозвищу Стеклянка не взяли. Командир ничего не стал объяснять и не обратил никакого внимания на наши решительные протесты. Задание группа не выполнила, вернулась с первыми потерями: один боец убит, другой ранен в ногу. Настал мой черед проявлять боевые искусства: перевязала раненого по всем правилам.

На следующую ночь мы отправились в фашистский тыл вместе с армейской разведкой. Задача - взять «языка». Каждый из нас напихал в карманы побольше веревок - вязать пленного.

Я была рядом с Рипинским. Оказалось, на счастье. При мне он сверил маршрут по карте, и я запомнила расположение линии фронта. Позднее, когда мне пришлось совсем плохо, эти данные очень пригодились.

Благополучно дошли до шоссейной дороги. Там разведчики обнаружили землянки. В 2 часа ночи началась интенсивная перестрелка, но, к нашему горькому сожалению, «языки» не побежали. В 4 утра, проведя глубокую разведку, Рипинский приказал выходить обратно. Тут на нас обрушился целый ливень огня, причем гитлеровцы стреляли разрывными пулями, которые ударяясь в деревья, рвались с оглушительным звуком.

Постепенно бой переместился в сторону, а я обнаружила, что осталась совсем одна. Между тем начало светать... Несколько минут приходила в себя, а потом сообразила, что надо уходить: ведь это шоссе, по которому сейчас начнется движение, и незамеченной здесь долго не останешься. Огляделась кругом, увидела полянку с кучами хвороста и надумала залезть под хворост и ждать ночи. Целый день недвижно пролежала рядом с шоссе. Будь я опытным партизаном, это была бы великолепная позиция для серьезнейшей разведки. Но я была так напугана, что даже не могла сосчитать, сколько же тут немцев: десять человек или сто...

Весь день пробыла в каком-то бессознательном состоянии. Потом стала думать, что же делать? Вспомнила расположение фронта, реку Нару и определила направление движения. Встала, а ноги не идут. Отморозила. Двигалась, как слон, не сгибая ног в коленях. Где-то рядом говорили немцы, но я на них уже не обращала внимания. Отыскала Полярную звезду, разобралась, куда идти и потащилась. Выбралась на берег реки, кубарем скатилась на лед и кинулась на противоположную сторону. Фашисты били в меня из автоматов, а с нашего берега отвечали трассирующими пулеметными очередями. Бегу, а сама думаю - раз мне навстречу стреляют, значит, там тоже фашисты.

Добралась до берега, упала, отдышаться не могу. Слышу, кто-то шепотом ругается по-русски. Вскочила, да как заору: «Здесь русские?» На меня сразу: «Тише, тише». Показались два человека. Бросилась к ним на шею, а они от меня прочь. Оказывается, у меня в руке боевая граната, о которой я совсем позабыла. Сколько раз я с ней падала, а ведь достаточно тряхнуть рукой, чтобы все было кончено...

Вот так я попала к своим. Подобного счастья не испытывала больше, наверное, ни разу в жизни. В землянке командира батальона меня уложили спать на нарах, таких глубоких и теплых, лучше не бывает. Уснула, как провалилась.

Утром разбудили и сообщили, что за мной пришел командир нашей группы. Оказалось, что изо всей нашей группы и группы армейских разведчиков вернулось всего пятеро. Я, таким образом, стала шестой, оставшейся в живых. Вот так печально кончилась для нас ловля «языков». И такие суровые уроки преподнесла нам Великая Отечественная...

БОЕВОЙ МАРШРУТ - В ГОРОД ПАРТИЗАНСКИЙ

С.М. Семенова-Ерофеева

Город Партизанский... Не трудитесь, на географической карте найти этот населенный пункт не удастся. Но в суровые 1941-1942 годы многие москвичи могли безошибочно указать это место. Впрочем, обо всем по порядку...

Летом 1941 года я - студентка 2-го курса Московского геологоразведочного института (МГРИ) - проходили свою первую геологическую практику в Крымских степях, в деревне Биа Сала, что километров в 30 от Бахчисарая. В злопамятную ночь 22 июня на рассвете застучали ставни. Дурная примета по местным обычаям... Вскоре всех нас собрал сигнал тревожного горна, и мы впервые услышали это страшное слово: война!

Кое-как завершив полевые работы, мы буквально помчались в Москву. Дело нашлось каждому: гасили бомбы-зажигалки на крышах домов, дежурили в метро и в госпиталях. В полном составе наша «крымская бригада» поступила на краткосрочные - двухмесячные - курсы медсестер, которые были организованы при Институте курортологии в Девятинском переулке.

Война с каждым днем приближалась к моему родному, любимому городу. Окончание курсов совпало с очень тяжелыми днями - серединой октября. В эти критические дни в Москве формировались добровольческие батальоны. «Белобилетчики», «бронированные», несовершеннолетние подростки, студенты, пенсионеры взяли в руки оружие, чтобы преградить путь захватчикам.

Так я оказалась в Коммунистическом батальоне Красной Пресни, который формировался в Тестовском поселке, в школе № 69. Началась боевая подготовка. По-пластунски многократно исползали весь парк имени Павлика Морозова, учились кидать гранаты и бутылки с зажигательной смесью, метко стрелять. Со стрельбой у меня проблем не было: еще в школе с увлечением занималась в стрелковом кружке.

Обратила внимание, что наш комбат с особым вниманием наблюдает за моими успехами в боевой подготовке. Чутье не подвело: вскоре Андреев вызвал меня к себе. В разговоре приняли участие начальник райотдела НКВД майор Кожохин и политрук Розен. Так я узнала, что формируется специальный отряд добровольцев Красной Пресни для действий в тылу врага.

Без колебаний соглашаюсь, и вот уже 22 ноября наш отряд направляется в село Решетниково под Клином в зону прорыва фашистских танков. Младший лейтенант И. Опарин вел за собой весьма «разношерстную» группу: Н. Чудков - студент МГРИ, Е. Шанцер - доцент МГРИ, И. Коростелев - инспектор МГУ, Ю. Радкович и М. Горка - рабочие краснопресненского завода, М. Яблонский - студент ГИТИС. Но всех объединяло желание любой ценой разгромить врага, не впустить фашистов в священный для нас город. Боевое крещение оказалось тяжелым - погибли командир и четверо бойцов. Но поставленную задачу мы выполнили!

Состав отряда был дополнен, командиром назначен Степин. И вновь походы в фашистские тылы по Подмосковью - под Серпухов, в сторону Балабаново и Наро-Фоминска. Минировали дороги, уничтожали линии связи, выполняли многие другие диверсионные задания. Стояли страшные морозы, а мы находились вне теплых помещений по 5-7 дней. Оказалось, что самое трудное - вынести на обратном пути раненых товарищей, предохранить их от обморожений.

В конце декабря 1941 года все диверсионные группы были переданы в истребительный полк Управления НКВД. Подмосковные вылазки дополнились партизанскими рейдами в Смоленскую область. Там, на задании по уничтожению склада с горючим под командованием И. Коланина, я неожиданно обнаружила, что разведчик нашей группы - мой школьный приятель Л. Соболь.

С ним мы по многу раз совершали рейды в Смоленскую и Тверскую области - на диверсионные задания и в засады. Среди этих непростых заданий особенно запомнилась ситуация, когда вместе с медсестрой Женей Усановой мы, возвращаясь с задания, тащили раненых на лыжах. Предстояло пересечь реку Нару. На одном берегу наши, на другом - неприятель. Нейтральную зону обстреливали с обеих сторон. И нам пришлось дважды под пулями и минными осколками перебираться то туда, то обратно. Всех своих раненых товарищей мы благополучно доставили к своим...

Весной 1942 года я услышала необычное название - город Партизанский. Оказалось, что партизаны и жители города Дятьков выгнали фашистов, восстановили Советскую власть и возник целый партизанский край! Вот откуда это крылатое название.

Задание помочь дятьковцам было не только ответственным, но и почетным. Мы вышли в неблизкий поход - город в ту пору находился на территории Калужской области - не мешкая.

Так в моей партизанской биографии начался этап «рельсовой войны». Под командованием Калонина раз за разом выбирались на железную дорогу - подрывали эшелоны, устраивали засады. Фашисты пришли в ярость: против партизан бросили фронтовые армейские части, артиллерию, авиацию, танки...

Мы вели изнуряющие бои, но силы были слишком неравны. Гитлеровцы захватили город, партизаны и местные жители ушли в леса. Карательные экспедиции продолжались, мы стремительно маневрировали, прорывались с боями из окружений.

В глухом лесу, в землянке организовали госпиталь. Вместе с медсестрой Т. Кузнецовой день и ночь дежурили возле раненых и больных товарищей. Перевязочного материала нет, медикаментов нет... Выхаживали ребят как могли. А они, как только хоть немного приходили в себя, вновь и вновь уходили «на железку»...

По тому, что в наш партизанский отряд стали прилетать самолеты, догадались, что обстановка на фронтах заметно изменилась. И вот долгожданный момент - осенью 1943 года мы соединились с частями Красной Армии! Счастливые объятья и одновременно горечь безвозвратной утраты боевых друзей, вместе с которыми я сражалась с врагами с первых дней, еще под Москвой...